«Черт возьми! Что же все-таки происходит?» Бурлак был как под местным наркозом: видел, слышал, понимал, но не мог переиначить. Это страшное состояние оглушенности, неосознанности и неподвластности собственных поступков рассудку накатило на Бурлака в тот момент, когда он понял, что Марфа ушла, ушла насовсем, ушла, освободив его от постыдной необходимости лгать и изворачиваться. Ни в тот миг, ни теперь, по истечении полумесяца, Бурлак ни разу не подумал: чего стоил Марфе этот великодушный жест? Куда она ушла? Где притулилась? На какие средства и как существует? Жива ли она, наконец?
В Гудыме Бурлак был фигурой первой величины. Его знали все. В той или иной степени многие были от него зависимы, чем-то ему обязаны, чего-то ждали и хотели получить. Гудымский нарсуд в несколько минут расторг брак Марфы Полевщиковой с Максимом Бурлаком. Узнав об этом, ошеломленные друзья кинулись в знакомую квартиру Бурлаков, но та оказалась запертой. Тогда Феликс Макарович примчался в трест Гудымтрубопроводстрой и, сказав секретарше: «Сюда никого», ворвался в кабинет Бурлака.
— Ты что, Максим, ошалел? Такую жену потерять! — загромыхал Феликс Макарович, едва переступив порог кабинета.
— Ты о чем? — недоуменно спросил Бурлак.
Видавший виды, битый, тертый и ломаный Феликс Макарович опешил, а Бурлак вышел из-за стола, подал руку и, не выпуская тяжелой, рыхлой кириковской ладони из своей сухой и сильной пятерни, усадил друга в кресло, сел напротив.
— Что стряслось, Феликс?
— Это правда, Максим? — негромко, с умоляющей ноткой в голосе спросил Феликс Макарович.
— Правда — перевернутая ложь, — глубокомысленно выговорил Бурлак. И вдруг, привстав, жарко и торопливо:
— Я не могу по-твоему: жить с одной, спать с другой, развлекаться с третьей. Что поделаешь. Надеюсь, наша дружба выдержит и этот поворот. И кончим об этом.
— Аминь! — протодьяконским басом протянул нараспев Феликс Макарович…
Заботы о собаке и квартире Бурлак поручил соседям и, не заходя домой, шел с работы прямо к Ольге Кербс. Они еще не прижились, не привыкли друг к другу. Их отношения были отношениями начинающих любовников, таящими в себе массу приятных неожиданностей и прекрасных, волнующих открытий…
Он решил, что только теперь, будто вдруг прозрев, понял, что такое женщина, не переставал дивиться и восхищаться ее гармонией и красотой, открывая в ней все новые и новые черты. Любая поза Ольги казалась неповторимо изящной. Подберет ли она ноги под себя и, прижавшись спиной к стенке, по-восточному усядется на тахте, или, закинув ногу на ногу, расслабленно расположится в кресле, или, присев на край низенького пуфика, упрет локти в колени, а на раскрытые ладони положит подбородок — все равно в любой, самой неожиданной позе Ольга была стройна, изящна и прекрасна.
— Ты как неведомый материк: чем больше узнаешь, тем больше непознанного.
— Когда все известно, скучно жить, — ответила Ольга.
Его умиляло и волновало все: и небрежно, бессильно уроненные на колени длиннопалые кисти рук, и четко обозначившийся прогиб тела в талии, и слегка запрокинутое лицо с упрямой морщинкой меж светлых пушистых бровей, и напряженная от наклона головы, тонкая длинная шея, на которой четко проступила сонная артерия.
Бурлаку казалось, что вдохновляющую силу женской красоты он постиг только теперь, с Ольгой. С каждым днем крепла его убежденность, что он — единственный, кто осчастливлен великим открытием неповторимо прекрасной сути женщины, кто постиг неиссякаемую глубину и радость земной любви. И сам себе в том не признаваясь, Бурлак страшился недолговечности своего счастья, боялся нелепого случая, который мог бы это счастье разрушить, оборвать. Иногда в разгар делового разговора или за чтением очень важных служебных бумаг его вдруг простреливало предчувствие беды. Не в силах ему противиться, смятенный Бурлак лихорадочно нажимал на селекторе кнопку связи с БРИЗом. Услышав короткое Ольгино «да», тут же отключал селектор, но сразу настроиться на прежний лад не мог.
«Не может счастье быть бесконечным, что-нибудь непременно случится, не сломает, так покачнет, омрачит, остудит…» И, страшась этого, Бурлак стал осторожничать, Ольгу из виду не терял и себя берег, со дня на день откладывая свой первый в сезоне «разведполет» по только что ожившей трассе. Эта игра в прятки с самим собой продолжалась бы, наверное, еще долго, если бы случайно не подслушал телефонный разговор Глазунова с кем-то. Поняв, что вклинился в чужой разговор, Бурлак хотел положить трубку, как вдруг услышал вопрос незнакомца: «Бурлак на трассе?» — «Какая ему теперь трасса? — язвительно откликнулся Глазунов. — Молодуху пасет. Уедет, а вдруг уведут или сам, не дай бог, в пути переутомится».