— Перебьюсь. Поедем с тобой в Москву — посмотрим…
«Поедем ли?» — кольнуло Бурлака в самое сердце, и то вдруг заныло, и сразу как-то потускнело вокруг, поблекло, будто солнце накрыла туча, кинув на мир огромную, прохладную, серую тень. Он слушал до боли родной голос дочери, отвечал на ее вопросы и сам о чем-то спрашивал, но думал совсем не о том. «Разыгрался Ромео. Спасибо Марфе. Достало и мудрости, и силы. Трассу — и ту на кон. Еле отлепился… Трезво обдумать, решить, подготовиться. Чтоб к приезду Лены все точки расставлены… Уже расставлены. Кроме одной, Лениной…»
— До свидания, папа, — прозвенело над ухом. — Будь счастлив! Поцелуй маму. Угости Арго шоколадкой, скажи, что от меня. До встречи…
— Целую, прекрасная Елена. Все исполню. До свидания, дочка…
И опять пересохло в горле. Не последний ли раз говорят они вот так, как говорили всегда. Если и не отшатнется, не отломится, трещины не миновать… «Залечу. Залижу. Заглажу. Любит. И я чем угодно поступлюсь. Чем угодно… Кроме Ольги. Вдруг или — или?.. Нет. Не дойдет до этого. Не дойдет…»
Долго держал в руке трубку, наполненную рваным зуммером. Сознание Бурлака воспринимало этот писк как далекий, очень далекий и безнадежный сигнал бедствия. И тревожно, и холодно становилось на душе. «Что я скажу? Что?..» Беспомощность неожиданно высекла искру ярости. «Что есть, то и скажу. Не девочка. Должна понять…» А знал и был уверен, что Лена не поймет. Не сумеет. Не захочет понять. Оттого взъярился пуще прежнего. «Почему я должен перед всеми отчитываться? Перед каждым — душу нараспашку? Не ЭВМ. Не робот. Есть во мне и тайники, и подполье. Туда и сам-то носа не сую… Ленка поймет. Переболеет. Перемучается. Но поймет. Всю жизнь — на одной струне… Поймет…»
— Поймет! — сердито, с неприкрытой угрозой и вызовом проговорил он.
Небрежно кинул жалобно пищавшую трубку на рычажки аппарата.
Прерывисто вздохнул.
И ни следа растерянности на суровом лице.
И никакой расслабленности в твердой и четкой походке.
Ему не за что себя казнить, не в чем упрекнуть. Все, чем был силен и богат, — все отдам семье: Марфе и Лене. Ни похождений, ни увлечений, ни мимолетных страстей: чист как родник. А любовь — неподсудна никому. Даже Лене. Тем более ей…
Рывком натянул полушубок. Нахлобучил меховую ушанку. И пошел из кабинета, на ходу доставая из карманов перчатки.
Когда садился в «уазик», что-то как будто кольнуло под лопатку. Резко обернулся и увидел прижавшуюся к углу конторы Ольгу. Он не разглядел выражения ее лица и глаз, но от всей ее закутанной, чуть сутулящейся, будто силой притиснутой к углу фигуры повеяло смутным беспокойством, растерянностью и тревогой. О нем беспокоилась, за него тревожилась Ольга. И бог знает сколько простояла она тут, на карауле. На лютом пятидесятиградусном морозе. Доступная огненным порывам злого, кусачего ветра. На виду у всех…
Волна нежности захлестнула Бурлака. Он еле сдержался, чтоб не кинуться к Ольге. Приветственно вскинув руку, помахал. И только увидев ответную отмашку, полез в «уазик»… И весь путь до вертолетной терзался, что не подошел, не сказал доброго, теплого слова, не пожал ее мягкой, верной, любящей руки. «От кого прячусь? Весь Гудым знает…»
Едва «уазик» поравнялся с диспетчерской — обшарпанным, неопределенного цвета вагончиком на краю вертолетной, как из него тут же вышел Юрник. Сел на заднее сиденье, сказал водителю:
— Рули, Рюрик, к той восьмерке. Видишь, винты крутит?
С одного взгляда Юрник разгадал настроение Бурлака и весь долгий перелет до Нулевого поселка ни разу не зацепил того даже словом.
«Черт, устал я, однако, — думал Бурлак, удобно располагаясь на неширокой железной скамье, накрытой толстой ковровой дорожкой. Вытянул отдохновенно ноги, расслабился, и все, что занимало доселе, тревожило, беспокоило, волновало, как-то вдруг отдалилось, отодвинулось и стало видеться вроде бы со стороны. — Скорей бы приезжала Лена. Качнуло б еще раз, и в норму. Пора переводить стрелку на стабильные рельсы, входить в привычный ритм. А то…»
Тут мысль замерла, затихла, спеленутая крепким сном.
Спал Бурлак, припав спиной к вибрирующей железной стенке летящего вертолета и уронив голову на грудь. Из-под сползшей набок шапки выскользнула и прилипла к крутому лбу прядь жестких, неправдоподобно черных волос. Черты лица отмякли, расплылись, и даже темное пятнышко родинки подле уха стало как будто больше и бледней.
Спал Бурлак. А Юрник, сидя напротив, все время шевелился, словно была под ним не холодная железная скамейка, а раскаленный печной под. Он то поворачивался к оконцу лицом, то припадал спиной, передвигал с места на место ноги, комкал перчатки, тискал шарф. При этом он лениво и равнодушно посасывал сигареты, стерег взглядом спящего и думал.