Верил в это и Юрник. И тоже терпеливо ждал, когда деловая жизнь треста войдет в прежнее русло, а сам копил и копил вопросы, требующие вмешательства управляющего. Однако время шло, а Бурлак не возвращался «на круги своя». Терпимое стало срочным, потом неотложным. И на очередную скоропалительную вечернюю летучку Юрник явился с толстой папкой, завидя которую Бурлак кисло сморщился.
— Что там у тебя? — с досадой и обидным небрежением торопливо спросил Бурлак, когда кабинет опустел.
Поспешно, будто она жгла ему руки, Юрник кинул папку на край столика, смущенно, с заминкой сказал:
— Может, перенесем? Вы, похоже, торопитесь… сегодня…
Это приметное смущение, скользнувший в сторону взгляд и недвусмысленный упрек в торопливости больно зацепили Бурлака, и он резко спросил:
— А в чем дело?!
Опустил глаза Юрник, пошевелил нервно плечами, оторвал их от мягкой спинки кресла и будто одеревенел. «В чем дело — знают все. Не надо срывать зло на ближних. Сам себя в цейтнот загоняешь. Хоть бы Лену подождал. Как с привязи сорвался…» Меняя позу, глухо, скороговоркой выговорил:
— У вас всегда на первом месте были интересы треста…
— Были! — азартно и зло выкрикнул Бурлак. — Были! И что? Что ты хочешь сказать! Были, а теперь нет? Да? Так?!
Небрежным властным жестом сдвинул на край стола какие-то бумаги. И, глянув в глаза Юрнику, снова спросил угрожающе наступательно:
— Ты это хочешь сказать?
— Я не судья. Не мое дело…
— А зря! — с наигранным огорчением воскликнул Бурлак. Похоже, настроение его вдруг переломилось, и долго копившееся, перекипавшее в душе хлынуло наружу. — Зря! Не посторонний. Друг. Пожалуй, единственный, в ком я не сомневался…
Никогда прежде Бурлак не говорил подобного. Оттого и растрогался Юрник, обмяк, едва не прослезился. Поспешно вытащил сигареты, закурил. И выдохнул вместе с дымом первой затяжки:
— Потому мне и больно. И обидно. И горько…
Вроде бы не слыша этих слов, отчужденным, в себя нацеленным взглядом, глядя куда-то мимо собеседника, Бурлак болезненно спросил:
— Ты знаешь, что такое любовь?
Вопрос застиг Юрника врасплох, смутил, сбил с мысли. Юрник поперхнулся дымом. Закашлялся. Стирая влагу с глаз, с легкой, мягкой иронией ответил:
— Знал… Когда-то… Лет двадцать назад…
— Двадцать. Тридцать. Пятьдесят. В том ли дело? Знал, значит, помнишь. Значит, понимаешь… — Вскочил и, все более возбуждаясь, продолжал: — Ты как тень всюду со мной. Видел. Слышал. Знаешь. Бабник я? Потаскун?.. Молчишь?.. И уж коли я перешагнул, поступился… Значит, вот! — Полоснул по кадыку ребром ладони. — Сколько боролся. Гнул и душил. Не смог!..
Лишь поначалу Юрник благоговейно внимал бурлаковской исповеди, но едва тот заговорил о неодолимости своего чувства, в сознании Юрника зародились противоречащие мысли, неодолимым валом появилось и поднялось желание возразить. Он раскрыл уже было рот, чтобы высказать несогласие, как вдруг понял, что вовсе не ему исповедуется сейчас Бурлак, не перед ним выворачивается наизнанку. Себя убеждает. Себе доказывает. С собою спорит. Значит, сомневается в собственной правоте.
И когда Бурлак смолк, выжидательно и нетерпеливо глядя на собеседника, Юрнику подумалось: «Уверен — поддержу, помогу одолеть сомнения, что же ему сказать?» Бурлак усмотрел в затянувшейся паузе выражение нерешительности, неуверенности и угрожающе резко спросил:
— Ты что, надумал в молчанку играть?
И мигом выстудил душу Юрника. «Чего говорить? К чему? Не переиграть… Одни обломки. Из них теперь ни шиша не слепишь…» И вместо слов утешения он сказал:
— Любовь на беде не растет. Нет. Это не любовь… Бунт увядающей плоти…
Последние слова больно хлестнули Бурлака, и он загремел, сверкая гневно сузившимися глазами:
— По себе судишь! Своей меркой меряешь! Думаешь, теперь роботы, не люди. Не-ет! И понимаем! И чувствуем! И страдаем! Еще как! Прежде чем решиться на такое, я… я…
— Успокойся, — тихо, очень тихо проговорил Юрник. — К чему после драки… Любишь — люби. Счастлив? Завидую… Не ты один. Не ты первый… Горели. Ломались. Раскалывались… Дай бог тебе избежать этого…