— Ни-че-го, — по слогам выговорила Лена.
Наступило долгое тягостное молчание. Позвякивал крышкой, бурлил и клокотал большой эмалированный синий чайник на электроплите. Давно остыл кофе. Забыты недопитые фужеры и рюмки. Тихо ворчали, пощелкивали, потрескивали батареи парового отопления. Растянувшись во всю длину, отбросив короткий хвост и положив лобастую тяжелую голову на передние лапы, недвижимо лежал Арго. Пес топорщил то правое, то левое ухо, вслушиваясь в людские голоса, и, как видно, силился понять смысл разговора. Коричневые умные глаза собаки, не мигая, смотрели как будто бы внутрь себя. Тяжелая, мрачная, холодная тишина отчуждения густела и густела. Надо было найти слова, которые взорвали бы, разнесли в клочья проклятую тишину, остановили отходящую на другой берег дочь, вернули ее. Но Бурлак устал, выдохся. Слепо шарил он в запасниках, но не находил нужных слов. От понимания своего бессилия предотвратить, приостановить неизбежное он ожесточился. Доселе он был уверен в преданности и единоверии дочери, надеялся, что та, пусть не сразу, не решительно, но все-таки примет его сторону и отношения их не порушатся, а лишь покачнутся. Наивный глупый пенек. Как он мог рассчитывать на подобное? И почему решил, что дочь была ближе к нему, чем к матери?
«Ах, дочка. Как слеп я был. И глуп. Не разглядел, что наше единство взрастила и питала твоя мать. Нет ее, и нет опоры, и почвы нет нашего единения… Чушь! Все дело в неожиданности. Конечно, мать есть мать, да еще такая. Не вычеркнешь из жизни. Но время сгладит, притупит, остудит. Мы опять будем вместе. Только не сорвись, сбереги здравый рассудок и доброту. Переболеешь. Пересилишь. Перешагнешь. Ты же в мать. Ты ведь — Бурлак…»
Лена будто окаменела. Видела, слышала, примечала, но все, это происходило как будто не с ней, с другой, а она лишь со стороны наблюдала. Временами на нее находило прозрение, и она говорила себе: «Надо сказать что-нибудь доброе, приободрить, утешить. Он ждет. Ему больно». Но едва она начинала соображать, а что же именно сказать, какие слова и как, тут же наплывало сомнение: надо ли? «Решит: приняла без оговорки. И мать мне ничто. И эту новую, другую…» И снова накатывала окаменелость, и опять происходящее становилось отдаленным и туманным…
Слышала, как грохочет крышкой кипящий чайник, думала: «Надо выключить плиту, снять чайник», — а сама не шевелилась.
Видела распластанного пса, немигающе устремленные на нее страдающие коричневые глаза, хотела погладить Арго, приласкать, но не делала этого.
Видела отца, который, чуть-чуть ссутулясь, нахохленно сидел напротив, и отводил недовольные глаза, и молчал, ожидая ее слов. Но в ней была зимняя пустыня — выстуженная, без признаков жизни, с мертвой, неплодоносящей почвой. Что могла родить эта неплодоносящая пустыня?..
Не было слов.
Не было сил.
Не было тепла.
— Ну что ж, — тяжело и горестно сказал Бурлак, поднимаясь. Выключил конфорку под чайником. И уже уверенней и спокойней: — Пусть будет так. Я сказал все. Не приукрашивал, не фальшивил. Понимаю — неожиданно. И слишком круто. Но есть время, чтобы успокоиться, собраться с силами, подумать. Ты у меня одна. Единственная. Терять тебя не хочу. Вот от этой основы и пойдем. А?.. — Улыбнулся. И громко, бодро: — Договорились, дочка?..
Эта напускная бравада причинила Лене острую, саднящую, боль. Глаза девушки налились слезами, плаксиво дрогнули губы. Она покусала их, поморгала ресницами и, преодолев рыдания, заговорила очень медленно, с запинкой, неуверенно и нетвердо произнося слова:
— В твои отношения с мамой я не лезу… Ваше дело. Не мне судить. Но а я? Я-то как?
— Ты задаешь арабские загадки, — сердито пробурчал Бурлак. — А я не факир. Принимай случившееся и постарайся жить как жила.
— Жить как жила, — с горькой усмешкой повторила Лена. — Жить как жила, да? — спросила с вызовом. И сорвалась, посыпала жаркой скороговоркой: — Я что, мебель? Неодушевленный предмет? Живи как жила! Ха! Уходит из дому мать. Убегает к другой отец. Все прахом! Живи как жила!.. Даже Арго. Даже пес…
Задохнулась.
Простонала коротко и сдавленно.
Закрыла ладонями лицо.
Бурлак понял, не то сказал. Но она своими праведными вопросами загнала его в тупик. Выход подскажет только жизнь. Хотел сказать это Лене, она опередила. Не отнимая рук от лица, глухо проговорила:
— Я не могу сейчас… С ходу… Что-то определенное сказать, отец. — Она впервые назвала его отцом и больно резанула этим словом. — Не смогу. Подумаю. Привыкну. Узнаю о маме. Потом… Соберусь с силами…
Он встал и вышел из кухни. Прошелся по холлу, по коридору, заглянул в гостиную. Всюду пыль, непонятно откуда взявшийся мусор. «Арго, наверное. Не квартира — конюшня. Надо бы хоть изредка наведываться, попросить Юрника… Вот тебе и папина дочка. И никакой уверенности, что смирится, примет. На прежнем — крест, это бесспорно. Как я ошибался, упрощал. Что выкинет эта девочка?.. Неужели потеряю и дочь? Что же осталось тогда от сорока пяти прожитых годов? Пост управляющего. Три ордена. И пятьдесят тысяч на сберкнижке? Все это тлен… А Ольга?..»