Ольга!
И сразу возник в сознании образ той единственной, любимой.
И посветлело в душе и вокруг.
— Алло. Гудым… Гудым!.. Это Гудым?..
— Да. Слушаю вас. Я слушаю…
— Лена! Это ты, Леночка?
— Куда вы звоните?
— Это Гудым?
— Да Гудым же. Гудым. Кто вам нужен?
— Позовите, пожалуйста, Лену.
— Лены здесь нет.
— Алло… Алло… Это квартира Бурлака? Мне нужна Лена Бурлак. Слышите?..
— Конечно, слышу. Но Лена здесь не живет.
— Кто это говорит?
— Ольга.
— Какая Ольга?
— Ольга Бурлак. Еще что вас интересует? Лена здесь не живет. Понимаете? Не жи-вет. Ей надо звонить по телефону двадцать два шестнадцать, Слышите? Двадцать два шестнадцать… Алло?.. Где вы?.. Вы меня слышите? Я сейчас попробую переключить вас… Междугородная! Междугородная! Вы что, оглохли! Переключите абонента на двадцать два шестнадцать…
— Да. Слушаю…
— Лена? Леночка? Это ты?
— Мама! Милая! Здравствуй, мамочка! Ты откуда? Откуда говоришь, мама?
— Как ты живешь, Лена? Ты ушла из дому? Ушла, да?
— Это неважно. Потом. Где ты, мама?
— Здесь я, доченька, здесь…
— Погоди. Не плачь, пожалуйста. Я прошу тебя — не плачь! Откуда ты звонишь? Мама!
— Успокойся, Леночка. Я цела и здорова. Не обращай внимания. Просто соскучилась. Скажи что-нибудь о себе. Как отец? Кто эта Ольга?
— Господи, мама! Разве ты меня не слышишь? Откуда ты звонишь? Где живешь? На что? Скажи адрес. Я напишу обо всем и пошлю тебе денег. Ты работаешь? Алло! Междугородная! Междугородная!.. Алло!.. Мама!.. Куда ты пропала, мама?..
— Леночка… Доченька… Я сама напишу. Слышишь? Я еще позвоню. Обязательно позвоню…
— Мама!.. Не бросай трубку… Скажи, где ты! Алло!.. Алло!..
Трубка безмолвствовала.
Живая черная тишина разделила двух плачущих женщин.
«Здравствуй, папа!
Прости, пожалуйста, что предпочла эту форму разговора с тобой: при встрече, сам знаешь, не сказала бы и десятой доли того, что хочу и должна сказать. Долго я собиралась с мыслями, начинала и бросала. Впервые в жизни передо мною был не ты, а чистый лист бумаги, которому я должна исповедоваться, выложить все, чем полны голова и сердце…
В одно мгновение превратилась я в одинокого, заброшенного, оглушенного изменой (прости за резкость) человека и невольно потянулась, нет, папа! не к воспоминаниям, радостным и веселым, о наших совместных поездках, не к твоим всегда умным, веселым и добрым письмам (не так их и много у меня), а к книгам, которые ты мне дарил к каждому празднику.
Твой любимый Достоевский считал страдания и гибель одного ребенка — недопустимо высокой, немыслимой, невозможной платой за гармонию всего человечества, а ты сразу подсек двоих ради…
Не могу ни выговорить, ни написать ради чего.
Значит, никакого милосердия в природе не существует? Можно перешагнуть, можно и наступить на ближнего? Лишь бы кому-то — удобно, кому-то — приятно, кому-то — выгодно. Ужас!.. А наши бесконечные разговоры о добре и зле, о духовной красоте человека — пустое словоблудие? Можно говорить одно, а делать — другое? Но ведь это двоедушие, позорное фарисейство!
Не смею, не хочу и не буду судить тебя. Но и понять — не в силах.
Ты поставил меня на разрыв: ты или мама? Левая или правая половина? Но гармония и счастье — только в целом.
Ты хочешь, чтобы я пришла в твой дом? Нет, папа. Туда я не приду. Ни с радостью. Ни с бедой. Никогда. Что бы ни случилось…
Попробую пережить, преодолеть. Хотя и нелегко! То и дело срываюсь. Не хочу, а плачу. Не хочу, а вспоминаю. Не хочу, а думаю. Думаю и думаю. Прежде и больше всего о тебе. Мне жалко тебя, папа. И маму. И себя. Всех жалко.
Боюсь, не устою на этом гребне. Так и подмывает вслед за мамой — в никуда. Из последних сил креплюсь. Найдется мама — уеду к ней. Дождаться бы только. Дотерпеть.
Почему ты не внушил мне веру в бога? Наверное, было бы куда легче. В одиночку, без поддержки, без веры — трудно. Очень, очень трудно…
Прощай, папа.