— А ты Валерку женила?
— Что ты! Дал зарок: пока не кончу аспирантуру — не женюсь. А ему до конца института еще два года. Учится, правда, отлично, Ленинский стипендиат. Целые дни то в Ленинке, то в Политехническом. Даже в кино не могу вытолкать.
Беспечно и легко отвечала и отвечала Марфа на вопросы подруги, смеялась ее шуткам, сама шутила. Когда же рыдания кляпом вставали в горле и становилось совсем невмоготу, не хватало сил раздваиваться и нужно было хоть малое время, чтобы побороть приступ отчаяния и боли, женщина поворачивалась лицом к оконцу, делая вид, будто жадно рассматривает что-то там, на набережной, или на черной ребристой поверхности Москвы-реки. Анна Филипповна тоже умолкала, выжидательно смотрела в затылок подруге, заглядывала через ее плечо в оконце, силясь угадать, что же заинтересовало Марфу, и, не обнаружив ничего примечательного, спрашивала:
— Чего ты там разглядываешь?
Не поворачивая искаженного болью лица, Марфа буднично отвечала:
— Так… вспоминаю. Когда-то любила здесь бродить.
— Я тоже люблю набережную, — подхватывала словоохотливая Анна Филипповна и упоенно и долго рассказывала о своих прогулках и поездках.
Марфа не слушала подругу: все силы уходили на то, чтобы подмять, пригладить вздыбившиеся нервы, согнать с лица страдание, закрепить на нем маску беспечного благодушия и довольства.
Во времена своего московского жительства Марфа действительно пристрастилась к прогулкам по набережной Москвы-реки. На час раньше поднималась с постели ради того, чтобы пробежаться по еще пустынной, туманной, сквозняковой набережной. Намотавшись за долгий день, до отупения набегавшись меж тесно составленными столиками студенческой столовой, Марфа обычно добиралась домой пешком, не торопясь в свою утлую комнатенку на чердаке. В запасе у нее было несколько маршрутов, но самым любимым, хотя и самым дальним, была маршрут по берегу Москвы-реки.
Семнадцатилетней Марфе до умиления, до трепетного замирания сердца полюбилась Москва сумеречная, на стыке дня и ночи, когда еще не зажжены фонари и на небе — ни луны, ни звезд, когда усталый, замотанный дневной сутолокой, оглушенный людским гомоном и грохотом машин огромный город как бы затихал, замирал ненадолго на грани отдыха и развлечений, когда все предметы вокруг: и дома, и столбы, и бетонные парапеты набережной, и мостовые пролеты — все виделось необыкновенно четко и ярко, а машин было мало, меньше гудков, и слышны были ветра гул, шум дождя и даже плеск реки, и редкие прохожие не неслись ошалело и слепо, а неспешно шагали, и весь город медленно погружался в бездонную сумеречную глубь наступающей ночи. В невесомой ситцевой блузке, короткой легкой юбочке и в парусиновых башмаках Марфа могла без устали шагать и шагать вдоль реки, иногда срываясь в короткие перебежки, а иногда вовсе замедляя шаг и останавливаясь, чтобы поглазеть на терпеливых рыбаков, которые, сидя у самой воды, сосредоточенно и внимательно караулили неподвижные поплавки своих удочек. Эта черная, в синих разводьях мазутных пятен, забранная в гранит река почему-то всегда вызывала у юной Марфы одно и то же чувство беспричинной, тихой и светлой грусти. Наблюдая за рыбаками, Марфа легко и неприметно отрывалась мыслью от окружающего, уносилась в родную деревню, в еще не забытое прошлое…
— Чего ты там опять увидела? — спросила усмешливо Анна Филипповна. — Или вспомнила чего?
— Вспомнила, — подхватила Марфа. — И верно вспомнила. Как-то осенью… Только дождичек прошел. И солнышко вдруг выплыло. Вот стою здесь я. А из Китайского проезда, сверху, на огромной скорости мотоциклист. Гнался кто за ним или шалый такой парень… Вылетел на набережную, а развернуть то ли зевнул, то ли не смог. И метрах в полутора от меня в стену парапета врезался. От мотоцикла — груда железок, а мотоциклиста — нет. Пропал. Сгинул.
— Куда он мог сгинуть? — заинтересовалась Анна Филипповна.
— От удара вылетел из седла и в речку… С концом…
И вот оно вновь ожило и промелькнуло. Оглушительный треск летящего на нее мотоцикла. Удар. Глухой утробный всплеск реки, принявшей в себя торпедой врезавшееся тело. И тишина. Ошеломляющая, трагическая тишина… Ударься мотоцикл на какой-нибудь метр левее… «Вся жизнь слалом. Вот-вот… Чуть-чуть… Едва-едва… Но обносит стороной, минует. Сохраняет и блюдет, чтобы в назначенный час с полного разгона… Вдребезги… «Марфа, я был у женщины». Кто она? Откуда свалилась? Нет дыма без огня. Но ни огня, ни дыма — не было. Не гнулся — не качался, сразу пал? А если не пал? Только пошатнуло? Поддержать бы. Подпереть. Кинуться поперек… Разогнется сам… Опять сама себе шторки — на глаза, заглушку — на сердце. Не той породы Максим. Либо стоит — либо падает… Выплакаться бы кому. Выкричаться… Нет. Нет! Для всех. И даже для Максима я — счастливая. Счастливая…»