— Приехали, — сказала Анна Филипповна. — Пойдем. Чемоданы он принесет.
— Пойдем, — откликнулась Марфа. — Пойдем, подружка.
Вздохнула глубоко. На миг зажмурилась. И стала прежней: веселой и беспечной.
В зоревую пору их любви Марфа с Максимом ночи напролет бродили по Москве. Из улицы в улицу. Из переулка в переулок. Не зная их названий. Не думая о направлении. Шли и шли без цели по каменным лабиринтам Старого Арбата, или по сумеречным аллеям Бульварного кольца, или по набережной — от моста к мосту.
Двадцать три года минуло с той поры. И Москва не та. И Марфа не прежняя. Но стоило им встретиться, и сразу тесной и сумеречной показалась огромная светлая квартира подруги, и поманили, потянули, повлекли Марфу бесконечные московские улицы, улочки, тупики.
Анна Филипповна жила на проспекте Вернадского. Здесь все было новым, молодым: дома и мостовые, скверы и парки. Марфа уходила из дому вместе с подругой и, затерявшись в непрерывном и шумном людском потоке, бродила и бродила по неизвестным улицам, заходила в магазины, сидела на пустых скамьях в пустых скверах.
Большой, многолюдный, шумный город как огромный лес, в котором обиженный или расстроенный человек непременно чувствует себя одиноким и затерянным. И хотя вокруг уйма людей, он все равно одинок, потому что никому не ведом, не интересен и не нужен. Все эти люди, обгоняющие его, шагающие рядом, прижимающиеся к нему в очередях, в вагонах электрички или метро, в троллейбусе или трамвае, не только не думают о нем, но даже не видят его. Ими владеют свои заботы, они устремлены к своей цели; своя нужда, беда или радость гонит и гонит их по замкнутому кольцу, и чем дальше, тем все быстрее. Всем не хватает времени. Всем хотелось бы еще скорей, не бегом, а галопом, аллюром, без пауз и передышек — вперед и вперед. Всех за глотку держит неотложное, нерешенное, неизбежное. До наблюдений ли тут? До чужих ли забот и тревог? И кому какое дело, что у сидящего или идущего рядом на душе. Плохо ему или хорошо? Может, у него кружится голова от голода? Или подкашиваются ноги от недуга? Может, замирает в бессилии, теряя ритм и наполняемость, его сердце и он сейчас рухнет на мостовую? Все может быть. И все бывает.
У большого города свои законы. «Москва слезам не верит». Она одинаково холодна и равнодушна ко всем. Злодей ты или гений. Подлец или страдалец. Ей все равно. Город глотает людей ненасытно и жадно, без разбору. Сбивает их в огромные толпы, гоняет по каменным тоннелям метро и подземным переходам, сшибает и кружит, ломает планы, крушит расчеты, корежит судьбы. И нужен большой житейский опыт и сильный характер, чтобы тебя не замотало, не закружило в этой сумасшедшей карусели.
Первые несколько дней в столице закруженная, замотанная московской сутолокой Марфа прожила в каком-то полусне. И все, что осталось у нее за спиной, в Гудыме, казалось немыслимо далеким, посторонним. Иной раз наплывали сомнения: а было ли?.. Может, случилось не с ней? Или приснилось?..
Как-то в пути настиг Марфу дождь. Противный, мелкий, холодный. Сперва тоненькие ледяные струйки чуть покалывали лицо, путались и утопали в пышных локонах и завитках, выбившихся из-под короной уложенной косы, бились о влажную скользкую твердь плаща, стекая с него крохотными ручейками, и Марфа отнеслась к дождю как к неприятной, но малозначимой помехе и лишь чуть ускорила шаги, не подумав даже, как короче и быстрей дойти до дома. Будто осердясь на невнимание, дождь вдруг часто забарабанил по мостовой крупными тяжелыми каплями, грозясь ливнем, и, боясь промокнуть до нитки, Марфа нырнула в первый попавшийся подъезд.
В глухом полутемном склепе подъезда было холодно, пусто и сыро. Выходящие на площадку запертые двери квартир — две обитые дерматином, две обтянутые синтетической пленкой — отчего-то смущали Марфу, как слепые, неподвижные, но враждебные существа. От них веяло холодом и неприязнью, и Марфа поспешила спуститься к выходу, намереваясь уйти, но, выглянув на улицу, осталась в подъезде. Дождь яростно хлестал по асфальту, все приметней мешаясь со снегом. Тот таял на лету, налипая белыми комьями на ветвях деревьев, оконных карнизах, троллейбусных проводах. В Гудыме Марфа в сарафане и шлепках на босую ногу могла в любую стужу выскочить в лоджию, или в сени, или просто на улицу. Она никогда не простужалась, не знала, что такое насморк, и на ночь в спальне всегда открывалась форточка. А здесь, в подъезде незнакомого дома, скрытая от ветра и дождя, она вдруг зазябла, да так, что мелкая лихорадочная дрожь пробежала по телу и несколько раз противно клацнули зубы. Появилось нелепое желание позвонить в любую дверь, присесть у чужого порога и посидеть немного в тепле. Она долго пересиливала это желание, но в конце концов уступила и, проворно взбежав на площадку, нажала кнопку дверного звонка. Послышались шаги, и старушечий голос недовольно и встревоженно спросил: