— Кто здесь?
— Это я, — отозвалась Марфа. — Нельзя у вас посидеть немножко, отогреться?
За дверью зашуршали, удаляясь, шаги. Обозленная Марфа позвонила в соседнюю квартиру. Опять послышались шаги. Кто-то подошел с той стороны к двери и замер. «Почему молчат?» — недоумевала Марфа и тут заметила в двери крохотный стеклянный глазок.
Сердито накрыла его ладонью. И тут же зашуршали, торопливо удаляясь, невесомые шаги. Потом зашумела пущенная из крана вода, и громко заговорило радио. Марфу прорвало, как бомбу, кинула в пустоту давно забытую бабушкину приговорку:
— Чтоб вас разорвало! Язви вас в душу!
Козлом скакнула со ступенек, едва не упала и, совсем разъярясь, ударила телом в парадную дверь и выскочила под дождь.
Тротуары были пусты, лишь кое-где маячили разноцветные зонтики. Размашисто и скоро понеслась Марфа по мокрому скользкому асфальту, не чувствуя обрушившегося на нее то ли ливня, смешанного со снегом, то ли метели, спаренной с дождем.
Просторная, светлая, отлично обставленная квартира сердитой, промокшей и озябшей Марфе показалась неуютной, холодной и чужой. И сразу вспомнила Гудым, покинутый дом, где все было поставлено, повешено, положено ее руками, по ее вкусу и желанию. И как первый тревожный удар набатного колокола, зазвучал вопрос: «Надо ли было?» И все с таким усилием, с таким невероятным нервным напряжением содеянное ею вдруг показалось ненужным, ошибочным, глупым. «Дождаться бы тогда Максима. Поговорить начистоту. Подождать Лену. Поднять на ноги друзей. Мог же Максим заблудиться, ошибиться в себе. Он не стал прятать, скрывать, подличать, и с ним надо было так же откровенно и прямо. Разогнать, развеять заблуждение. А не хлопать дверью, не убегать тайком… Глупо. На кону-то стояла жизнь… Переиграла. Не хватило ума. Кому доказала? Может, воротясь, глянув на пустое гнездо, одумался? Опомнился? Мечется, ищет. Звонит и шлет телеграммы…»
Знала неукротимый, напористый характер мужа. Если бы захотел — под землей нашел. И, понимая, что лжет себе, дурачит себя, Марфа тем не менее продолжала в воображении прокручивать и прокручивать надуманную картину Максимова раскаяния и дошла до того, что сама же и уверовала в собственную придумку. Уверовала и умилилась до слез. И, жалея несчастного, раскаявшегося мужа и торопясь поскорее утешить, успокоить его (не себя, а его!), снова схватилась за плащ. Торопилась, как на долгожданное свидание. Пока застегивала плащ, пока искала зонт, разыгравшаяся фантазия нарисовала ее возвращение в родной дом, восторженную и трогательную встречу. «Скорей, скорей!» — погоняла она себя и бежала по улице, не обращая внимания на жесткий, колкий встречный ветер, на разгулявшуюся по-зимнему метель. Подхваченные ветром снеговые струи сворачивались в жгуты, свивались белыми клубами, стекались в валы и хлестали Марфу по лицу, по рукам, лезли за отвороты и под полы плаща.
Два часа ожидания в душном, переполненном зале междугородной телефонной станции показались Марфе бесконечно долгими. Ей все время мнилось, что именно сейчас, в эти минуты, может произойти что-то роковое и непоправимое, чему она могла и должна была немедленно помешать. Она то нетвердо сидела на краешке стула, то вскакивала и металась по залу, принималась не раз читать газету, тут же свертывала и совала в сумку и снова ходила. Зародилось, мигом разгорелось желание немедленно купить авиабилет на ближайший самолет до Гудыма и, не заезжая к подруге, умчаться в Домодедово. Потребовались огромные усилия воли, чтобы не уступить, вытерпеть, дождаться разговора.
Потом был этот чудовищный телефонный разговор с новоиспеченной мадам Бурлак. Кто она, эта Ольга, занявшая ее место подле Максима, Марфа по голосу не узнала. Главное — уже заняла…
Эта весть, как подлый принародный плевок в лицо, взъярила Марфу, породив жгучее желание мести. «Дура! Набитая дура! Думала, мечется, страдает, ищет. Постелила соломки, чтобы падать мягче. Всем поступилась. Для кого? Ради чего?»
Запоздалое раскаяние навалилось на Марфу. Она насмехалась, издевалась над собой, исступленно рвала и терзала душу свою и радовалась мучительной боли и упивалась ею.