Читать онлайн "Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)" - Бранденбергер Давид - RuLit

Не стоит, однако, слишком полагаться на советский панславизм. Как показывают приведенные выше примеры, русский народ предпочитал, чтобы его называли (и сам он себя так называл) «старшим братом» в семье славянских народов. Более того, отношение многих русских к их новым союзникам — и особенно к Польше — было двойственным, и вряд ли зачатки чувства славянской общности могли заставить их преодолеть недоверие, внушенное многолетней пропагандой, выступавшей под знаменем Ивана Сусанина. В архиве ленинградского отдела НКВД сохранилось высказывание, приписываемое одному из профессоров филологии и якобы отражавшее реакцию народных масс на обстановку в Восточной Европе: «Я считаю, что мы все же идем на большие уступки в вопросах о Польше и о принципах разрешения вопросов государственного устройства европейских стран. Я не являюсь шовинистом, но вопрос о территории Польши и наших взаимоотношений с соседними странами после тех жертв, которые мы понесли, меня очень волнует, и я невольно поддаюсь чувству протеста против всякой излишней уступчивости» [864]. Иными словами, идея панславизма была, конечно, прекрасной и романтичной, но пересилить веру русского народа в свою исключительность как primus inter pares она не могла. Подобно лозунгу дружбы народов, она была скорее миражом, маскирующим руссоцентризм. Одной из тех, кого коробили эти лицемерные «кривые и пустые слова», щедро изливавшиеся в первые послевоенные годы, была Лидия Чуковская [865].

Более достоверным представляется мнение, что взгляды русских на современную Европу складывались не столько под влиянием идей панславизма, сколько образов, унаследованных от дореволюционного прошлого. То же самое можно сказать и о странах Дальнего Востока. Особенно интересна в этом плане та роль, которую играла Русско-японская война 1904-1905 годов в формировании отношения русских к участию Японии во Второй мировой войне. Весной 1945 года осведомитель НКВД передал этому учреждению записанное им высказывание одного из ленинградских профессоров по поводу слухов о близкой войне с Японией. «Советская Россия, — сказал профессор, — хорошо отплатит Японии за все ее прошлые провокации, нужно потребовать ответственности за ее недружелюбные действия против нас за последнюю четверть века. Русский народ вправе предъявить японцам требование о возврате части Манчжурии, Кореи, КВЖД, Сахалина и возмещения всех убытков». Один из его коллег выступил с не менее пламенным заявлением: «Теперь справедливость восторжествует, и мы напомним Японии Цусиму, Порт-Артур и Манчжурию. Япония навсегда запомнит, что такое современная Россия» [866]. Инженер ленинградского Завода № 209 в апреле 1945 года так сформулировал цели, которые, по его мнению, должен преследовать Советский Союз на Дальнем Востоке: «Нам нужно исправить ошибки царского правительства и вернуть русские владения Порт-Артур, Манчжурию и Сахалин» [867]. Советский Союз предстает в этих высказываниях как законный наследник империи Романовых и наводит на подозрение, не является ли он и копией империи. Вскоре после первого столкновения с японскими войсками 8 августа 1945 года около здания Высших инженерных железнодорожных курсов в Москве был замечен студент Поляков, рассуждавший по этому поводу: «Япония по отношению к Советскому Союзу всегда проявляла агрессивные тенденции. Это было и в период Гражданской войны, было и на озере Хасан, и на Халхин-Голе. В период мировой войны Япония встала на сторону Германии и оказывала ей помощь. Кроме того, мы помним, что еще 40 лет тому назад Япония воспользовалась слабостью царской России и отняла у русского народа жизненно важные районы. Историческая справедливость требует должного возмездия» [868]. Рабочий ленинградского Завода № 756 выразил уверенность в победе: «Эта война должна быть короткая, как, например, была война с Финляндией в 1939 году. Японию мы теперь быстро разобьем и обязательно получим нашу Китайско-восточную железную дорогу, Порт-Артур и Сахалин. Теперь для японцев не 1905 год» [869].

Хотя мотив отмщения за оскорбление сорокалетней давности был достаточно распространен для того, чтобы Сталин включил его в свою речь в сентябре 1945 года [870], отношение русских людей к военным действиям на Дальнем Востоке было связано не только с воспоминаниями о прошлом. Но даже и в тех случаях, когда история не упоминалась, слова «русский» и «советский» оставались синонимами, так что многие высказывания ретроспективно выглядят анахронизмами. Так, после объявления Советским Союзом войны Японии работница московского Завода № 118 Подолева воскликнула: «На Дальнем Востоке находится в армии мой сын, которому я дам письменный приказ, чтобы он стойко боролся, как русский воин» [871]. Когда две недели спустя Япония признала свое поражение, рабочий предприятия «Мосгаз» Петрович вздохнул с облегчением: «Последний враг русского народа, Япония, капитулировала. Опасность нападения на Советский Союз и на все свободолюбивые народы миновала» [872]. Различие между словами «русский» и «советский» стиралось на уровне массового сознания.

Эта речевая особенность постоянно наблюдалась при обсуждении ситуации в послевоенном мире; иногда утверждение руссоцентризма принимало демонстративный и преувеличенный характер. Например, Вс. Вишневский однажды заявил, что «есть единая русская и советская литература» [873]. Аналогичные взгляды высказывал в своих мемуарах К. Симонов [874]. В кино «русский вопрос» тоже был в центре внимания. Велись дебаты по поводу того, является ли первая серия «Ивана Грозного» Эйзенштейна «достаточно русской» и отведено ли в ней подобающее место русскому народу [875]. Такие же споры возникали относительно романа В. Ажаева «Далеко от Москвы» [876].

Подобная озабоченность показывает, что во второй половине 1940-х годов происходила мифологизация не только испытаний и невзгод, перенесенных русским народом в ходе истории, но и самого народа. По сообщению одного из осведомителей, когда в 1946 году какая-то женщина, стоявшая в очереди, пожаловалась на рост цен, ее быстро одернули: «Ничего, русский народ все перенесет!» [877] Примерно в то же время Татьяна Лещенко-Сухомлина в своем дневнике постоянно подчеркивает, что она сама и ее друзья — русские люди [878]. Актер Олег Фрелих также пространно рассуждает в дневнике о своей русской идентичности, о чувствах, которые пробуждает у него слово «родина» и о том, что русская природа «сообщает русской душе ее неповторимую в других национальностях специфику» [879].

М. М. Пришвин, разрабатывая после войны темы, поднятые в его дневниках конца 1930-х годов, также часто упоминает особые черты характера русских людей [880]. Он размышляет о том, что позволило русским одержать победу в Отечественной войне. Просто их «удаль»? Или «коллективный характер ума, противоположный индивидуальному характеру немца»? Или их пасхальные молитвы?» [881] Пришвин с одобрением воспринимает слова Сталина о «первенстве русского народа», произнесенные в панегирике 1945 года, и это заслуживает особого внимания в связи с тем, что отношение Пришвина к партийным руководителям, да и ко всему советскому строю в целом, всегда было неоднозначным [882].

Лещенко-Сухомлину тоже одолевают мысли о русской нации, хотя пишет она об этом не с такой сентиментальностью, как Фрелих и Пришвин. Она задается вопросом, как уживается «страшная», «непонятная» нищета русского народа с его идеализмом и готовностью к самопожертвованию, и приходит к выводу, что всему виной его терпение. В мае 1946 года она вновь возвращается к этой теме в своем дневнике: