Пётр Великий, с детства подталкиваемый политическими обстоятельствами нового витка общегосударственного кризиса к поискам средств его разрешения, оказавшись у руля самодержавной власти и под грузом ответственности за государственную власть, вынужден был разрубить этот гордиев узел самым решительным образом. Он поставил стратегическую цель выживания государства через прорыв земледельческого умозрения правящего класса страны к уровню соответствия городскому умозрению правящих классов протестантских государств западноевропейской цивилизации, что неизбежно направляло внутренний дух Преобразований, которые радикальными мерами проводили царь и его приемники, к революционному реформированию мировоззрения России сверху. То есть посредством государственной машины в стране не только словом, законами, но при необходимости подавлением сопротивления народа огнём и мечом, утверждался бескомпромиссный режим самодержавной военной диктатуры императорской власти по укоренению на русской земледельческой почве западноевропейской протестантской цивилизации, западноевропейской городской рационализации всех сторон государственного бытия России. За счёт чего и была достигнута главная цель государства: в правление Екатерины Второй появилось целое поколение русских дворян, которые прониклись по отношению к народному земледельческому православию духом городского рационального цинизма и атеизма, а организуемое и направляемое государственной бюрократией промышленное развитие достигло таких успехов, что Россия обошла по промышленному производству остальные мировые державы и стала Сверхдержавой Европы, непоколебимо уверенной в своём праве на мировое могущество, на изменение миропорядка в своих геополитических интересах.
Если с политэкономической точки зрения оценить главное, против чего выступали и идейно воевали славянофилы и патриоты, народники всех мастей, то этим главным окажется городское промышленное производство. Всё безмерное словопрение о непримиримом противостоянии “русской идеи” и западноевропейской цивилизации, самобытного духа русской общинности и западноевропейского капитализма лишь прикрыло дымовой завесой изощрённой схоластической метафизики суть вопроса, – что земледельческая патриотическая “русская идея” была направлена против городского промышленного развития России. Она узколобо отстаивала народно-феодальное мировосприятие, а под коммуно-патриотическим флагом или флагом языческо-патриотическим, тоже земледельческим по своей сути, продолжает заниматься этим до сих пор.
Именно городское промышленное производство требовало решительной буржуазно-капиталистической рационализации общественных отношений, юридических отношений в вопросах частной собственности. Оно требовало жестокой и бездушной, – с позиций всех народников, – дисциплины поведения от пролетарских масс и от народной интеллигенции (чего та не могла стерпеть), ухода от столь любимого патриотами метафизического словоблудия к выучке рациональной дисциплине мысли, то есть оно требовало Духа развитого западноевропейского капитализма. Вне городского капитализма и вне юридически жёсткой защиты интересов собственности эффективное промышленное производство невозможно, что доказала и доказывает мировая историческая практика. Капитализм же немыслим вне соответствующей этики производственных и интеллектуальных отношений. И именно неприспособленность исторически сложившегося, обработанного ортодоксальным земледельческим православием умозрения русского народа к требуемым в промышленном производстве городским социальным и юридическим отношениям стало основной причиной возникновения со времени Петра Великого противостояния государства в его отношении к русским народным традициям, а позже причиной появления политического большевизма и прихода его к власти.
Ортодоксальное православие, как и всякое монотеистическое мировоззрение вообще, поощряло любовь к человеку как таковому, в известном смысле вырывая его из мира реального бытия и устанавливая между ним и некоей мистической Сущностью прямую душевную связь, выступая при этом в качестве посвящённого медиума между этой Сущностью и человеком. Но тем самым в конечном итоге способствуя укоренению в массовом сознании тех или иных форм солипсизма и индивидуализма, – причём индивидуализма безвольного и бесхарактерного, покорного окружающему естественному миру, как неглавному и временному, являющемуся лишь трамплином перед вечной встречей с божественной метафизической Сущностью. Такое сознание принципиально антагонистично городской рациональной морали как таковой, тем более антагонистично городскому корпоративному и общественному сознанию, его не трогают идеалы личной предприимчивости, ответственности за принятые рациональные обязательства, оно чуждо идеалам городской социальной организации общества, то есть оно оказывается непримиримо враждебным промышленному производству как таковому.