Таким образом, ставший неожиданностью для многих политиков и ученых взрыв межнациональных конфликтов на периферии Советского Союза в конце 1980-х гг. был подготовлен длившейся десятилетиями скрытой межэтнической напряженностью[496], поощрявшейся как внутренними, так и зарубежными политическими силами. При этом далеко не последнюю роль в этом процессе сыграло и неадекватное восприятие соответствующих проблем высшим советским руководством. Ф. Бобков отмечал: «На протяжении долгих лет в различных районах СССР вспыхивали очаги национальных междоусобиц, которые можно было бы погасить, если б государство по-настоящему занималось этими проблемами. Однако громко звучавший лозунг “нерушимой дружбы народов” накладывал табу на малейшие попытки поднять этот вопрос. А в результате межнациональные конфликты (на рубеже 1990-х гг. — Авт.) переросли в настоящие гражданские войны»[497].
И тем не менее вплоть до объявленной Горбачевым перестройки коммунистическому режиму удавалось удерживать сферу межнациональных отношений под своим контролем[498]. Именно официальная политика гласности, подразумевавшая отмену цензуры, формирование системы независимых СМИ, публичное обсуждение любых, сколь угодно «опасных» тем и открыла в республиках дорогу националистической пропаганде.
Связывая процессы демократизации политики в СССР и «национализации» массового сознания в республиках, Мануэль Кастельс писал: «Либерализация политики и средств массовой информации, вызванная решением Горбачева привлечь гражданское общество к поддержке своих реформ, мобилизовала общественное мнение вокруг некоторого набора тем. Регенерация исторической памяти, стимулированная осмелевшей советской прессой и телевидением, вывела на сцену общественное мнение, идеологию и ценности внезапно освобожденного общества. Выражалось все это достаточно путанно, но все виды официальных истин единодушно отвергались... (При этом. — Авт.) самая мощная мобилизация и прямой вызов Советскому государству пришли со стороны националистических движений»[499].
Между демократическими и националистическими движениями в республиках СССР существовала тесная связь, а в некоторых случаях и простое тождество. «Национализм, — отмечал М. Кастельс, — был не только выражением коллективной этнической принадлежности. Это была господствующая форма демократического движения во всем Советском Союзе, и особенно в России...[500] Были дюжины протопартий всех политических оттенков, но в целом движение было глубоко антипартийным, если говорить об историческом опыте высокоструктурированных организаций. Недоверие к формализованным идеологиям и партийной политике привело социополитические движения, особенно в России, а также в Армении и Балтийских республиках, к неотчетливому структурированию вокруг двух признаков идентичности: с одной стороны, отрицанию советского коммунизма в какой бы то ни было форме, перестроенной или нет; с другой стороны, утверждению коллективной первичной принадлежности, самым широким выражением которой была национальная идентичность, единственная историческая память, к которой люди могли обратиться после вакуума, созданного марксизмом-ленинизмом. В России этот обновленный национализм нашел особенно сильный отклик среди людей как реакция на антирусский национализм других республик. Как часто бывает в истории, разные национализмы подпитывали друг друга»[501].
Такова была общая политическая логика подъема национализма и развертывания межнациональных конфликтов в СССР в период перестройки, а точкой отсчета, обозначившей их переход в «горячую фазу», принято считать события, произошедшие в азербайджанском Сумгаите 28 февраля 1988 г.
Обстоятельства погрома в Сумгаите следует рассмотреть более подробно, поскольку они наглядно демонстрируют или, если угодно, иллюстрируют типичные причины, факторы и механизмы эскалации межэтнического насилия.
Итак, к 1988 г. в отношениях между закавказскими советскими республиками Арменией и Азербайджаном явно назрел кризис. Основным же предметом армяно-азербайджанского конфликта была государственная принадлежность Нагорно-Карабахской автономной области (ИКАО), населенной преимущественно армянами, но, согласно партийным решениям начала 1920-х гг., включенной в состав Азербайджанской ССР[502].
При этом данный территориальный спор был лишь одним звеном в долгой истории армяно-азербайджанского и, шире, армяно-турецкого противостояния, имеющего явно выраженную «цивилизационную» (по С. Хантингтону) специфику. По словам Ф. Бобкова: «Существует мнение, будто события в Нагорном Карабахе назрели лишь в ходе перестройки и, следовательно, причины их кроются в ней самой. Однако все значительно сложнее: причины кроются в очень непростой истории Армении, в том, как складывались отношения армянского народа с соседями. Нагорный Карабах — лишь одно из звеньев в длинной цепи этих отношений, где наиболее остро проявились застарелые, идущие из глубины веков национальные противоречия»[503].
496
Известные российские психологи Леонид Гозман и Елена Шестопал обращали внимание на то обстоятельство, что уже к концу 1980-х гг. взаимное восприятие этносов на периферии СССР строилось через призму негативных стереотипов или «зеркальных образов», имеющих тенденцию быстро возникать и развиваться в конфликтных ситуациях. В книге «Политическая психология» (Ростов н/Д: Феникс, 1996. С. 257) они писали: «Для конца 1980-х годов были типичными следующие взгляды людей, принадлежавших к разным национальностям, но проживавших на одной территории бывшего Советского Союза:
498
Еще до провозглашения советским руководством нового политического курса в Казахстане произошли события, которые стали своего рода предвестием будущих массовых межэтнических конфликтов. В Алма-Ате 16—18 декабря 1986 г. произошли массовые волнения молодежи, вызванные снятием по решению московского Политбюро с поста первого секретаря компартии Казахстана Д. Кунаева (казаха) и заменой его Г. Колбиным (русским). В ходе этих событий около десяти тысяч человек, в основном студенты алма-атинских вузов, под лозунгом отставки Колбина и назначения вместо него казаха, осадили здание республиканского Центрального комитета партии и вступили в вооруженный конфликт с сотрудниками правоохранительных органов. В результате с обеих сторон несколько человек погибли, несколько десятков получили серьезные ранения (См.: Бобков Ф.Д. Указ, соч. С. 328—339).
499
Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000. С. 480—481.
500
В связи с этим следует сделать одно существенное замечание: на протяжении практически всего периода существования СССР (за исключением середины 1940-х — начала 1950-х гг.) наиболее опасным из всех национализмов коммунистическим властям представлялся именно «великорусский национализм». В политическом смысле это было вполне логично, так как проведенная последовательно и систематически идея строительства «русского национального государства» автоматически означала крах многонациональной империи. Поэтому горбачевская либерализация неизбежно привела к бурному всплеску русского националистического движения, черпавшего дополнительную энергию в воспоминаниях о репрессиях со стороны «русофобского» режима. Кроме того, как и все прочие национализмы в СССР, русский национализм подпитывался идейно и поддерживался организационно соответствующими эмигрантскими кругами.
502
Как отмечал З. Бжезинский: «Границы этих государств были произвольно обозначены советскими картографами в 1920-х и 1930-х годах, когда официально создавались соответствующие советские республики... Границы этих государств были отмечены в основном в соответствии с этническим принципом, но они также отражали интерес Кремля в сохранении внутренних разногласий и таким образом большей подчиненности южного региона Российской империи» (Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999. С. 152).