Помимо здравых психологических наблюдений, в этой статье привлекает внимание точно подмеченная тенденция подмены одного сословного строя другим. Правда, в послефевральский период она проявлялась еще только на уровне действий и стремлений левых деятелей Советов и шедших за ними социальных низов, на практике же была реализована в полной мере большевиками после Октября в форме «диктатуры пролетариата». Но сам факт, что на нее обратили внимание еще за несколько месяцев до Октября, говорит о прозрении кадетов и предвидении дальнейшего развития событий, чего упрямо не хотели замечать социалистические партии и глава Временного правительства А. Ф. Керенский.
Развал армии и июльские события послужили первым толчком к пересмотру кадетами прежних идеалов, утверждавших приоритет демократических ценностей. Уже весной 1917 г. в мятежном Кронштадте один из лидеров сибирских кадетов, член IV Государственной думы В. Н. Пепеляев (впоследствии – один из главных деятелей правительства А. В. Колчака) записал в дневнике: «Право должно располагать силой, иначе оно – не право… И все эти рассуждения вроде: противопоставить силу права праву силы – не что иное, как сентиментальная фразеология».[288]
Омский кадетский журналист А. Русов, исследуя природу российского интеллигентского социализма, следом за авторами сборника «Вехи» указывал, что свойственное ему изначально «преклонение перед страданиями родного народа» привело к нетипичному для западных социалистов романтическому «народопоклонству», проявившемуся и в творчестве ряда русских писателей-демократов. Объясняя эту особенность национальной психологией русского человека, его эмоциональной отзывчивостью, он отмечал, что в условиях авторитарного царского режима «народопоклонство» развилось в своеобразную религию, «творившую чудеса, посылавшую верующих (т. е. революционеров – В. Х.) на каторгу и в ссылку, в тюрьму и на виселицу». Но после победы революции жизнь беспощадно развеяла сентиментальные иллюзии «народного счастья», «стремление спасти человечество оказалось не более чем претензией синицы, мечтавшей зажечь море». Когда «народ оказался сложнее», чем представляли его себе социалисты, они растерялись и теперь не знают, что делать.[289]
Отрезвление от безоговорочного преклонения перед народом, дань которому отчасти отдали в свое время и кадеты (хотя и в гораздо меньшей степени, чем эсеры и другие социалисты), в дальнейшем будет все острее ощущаться среди них. Еще более резко писала об этом газета иркутских кадетов «Свободный край»: «Идеология русской революции… основана на вере в народ, в его правду и мудрость… Более полустолетия русская интеллигенция воспевала народ в стихах и прозе как нечто бесконечно доброе, чистое, светлое, могучее… И вот лик этот понемногу начал проявляться… Это бесконечное варварство, дикость, злоба, беспощадность и бессмысленность… Жгут на кострах Толстого, Герцена, Достоевского, исчезают с лица земли культурные хозяйства… Господа интеллигенты-народники, покаемся всенародно – это наш грех…, ибо и в Священном Писании сказано: не сотвори себе кумира». И делала вывод: «Пора понять, что народу нужно просвещение, нужна дисциплина, нужно руководство честное, твердое, а… не потворство его страстям»[290] (выделено мной – В. Х.).
Обращение кадетов, убежденных западников, к национальному менталитету показательно. В. А. Жардецкий в одной из статей отмечал необходимость опоры на такие качества русского народа, как любовь к порядку, скромность, выносливость и т. п.[291]
Знаменательным с точки зрения «правения» кадетов стал произошедший на IX партийном съезде в конце июля 1917 г. поворот в сторону церкви. Если раньше партийная программа предусматривала отделение церкви от государства, то в новой ее редакции говорилось о православной церкви как об одном из государственных институтов публично-правового характера, помощь которому со стороны государства будет оказываться как господствующей в нем религии.[292] С другой стороны, церкви предоставлялась свобода самоуправления через посредство Поместных соборов, церковная регистрация браков заменялась гражданской и т. п.