— Тираспол, бистро-бистро, — и продемонстрировал еще и двадцатикопеечную серебряную монету, на которой сладкая парочка не поместилась.
— Да, быстро-быстро! — согласился болгарин и, действительно, погнал сперва от души, а затем постепенно перешел на легкую трусцу.
На поезд «Тирасполь-Одесса» мы успели, поэтому извозчик получил заветный двугривенный сверх запрошенной платы. Вагоны все были одного класса — с жесткими деревянными скамьями, по одну сторону по ходу поезда, по другую наоборот. Пассажиров было много и все с баулами, узлами, корзинами, клетками, в которых везли фрукты-овощи и кур, уток, гусей и кроликов на продажу. Мужики курили, бабы гомонили без умолка, птицы кудахтали, крякали, гоготали — в общем, все прелести советской железной дороги. Ехать было всего три часа, потерплю. Я сел на первую скамью по ходу поезда рядом с открытым окном и начал читать книгу на немецком без словаря. Так интереснее учить язык. К тому же, быстро читать Кафку опасно, потому что слишком глубоко погружаешься в немецкое нутро, тревожишь злых древнегерманских духов. Наверное, поэтому многие произведения (или камлания⁈) остались незаконченными. Попутчики заглядывали в книгу, замечали латинский шрифт и теряли ко мне интерес.
Кто-то из них, видимо, что-то шепнул мусору в черной фуражке с красным околышком и черной форме, потому что тот рванул ко мне и, стараясь быть грозным, потребовал:
— Гражданин, ваши документики!
— Бонжур, месье! — поздоровался я, показал жестом, что не понимаю его, после чего дал лист бумаги с текстом.
Русские, никогда не бывавшие заграницей, особенно малообразованные, при общении с иностранцами начинают лебезить или грубить и при этом чувствуют себя неловко, из-за чего стараются сократить контакт, не потеряв при этом лицо.
Прочитав, он менее строго, явно сдавая назад, задал вопрос:
— Паспорт есть?
— Паспо́рт? — переспросил я, сделав ударение на последнем слоге.
— Да, паспорт, — подтвердил он.
Дал ему полюбоваться своим швейцарским. Фотография там была большая, хорошего качества и, главное, на ней я был очень похож на себя, что случается, по моему мнению, очень редко.
— Ладно, иди, — вернув мне документ, сказал милиционер.
Я с последними пассажирами поезда «Тирасполь-Одесса» зашел в здание вокзала, где остановился перед расписанием поездов, которое стало намного короче. Меня интересовали пригородные. В Каролино-Бугаз ходили два, утром и вечером.
Предполагал, что на привокзальной площади не будет ни одного извозчика, что придется ждать, когда подъедет какой-нибудь, но, к счастью, ошибся. Был один, причем знакомый. Он прикорнул, попустив вожжи. Возраст брал свое.
— Спишь, Павлин⁈ — произнес я строго.
— Извиняюсь, барин, сморило! — пробормотал он спросонья, потом уставился на меня, как и привидение, и вскрикнул: — Барин! Вы вернулись⁈
— Не кричи, — тихо и строго молвил я, садясь в пролетку. — Едем в «Бристоль».
— Там теперь не гостиница, а конторы какие-то, — сообщал Павлин. — Отвезу вас в «Пассаж».
— «Пассаж» так «Пассаж», — согласился я.
Когда отъехали от вокзала, он спросил:
— Насовсем вернулись, барин?
— Нет, по делу приехал на несколько дней. Я теперь чужой здесь, в товарищи не гожусь, — ответил я и сам поинтересовался: — Как пережил революцию?
— Сын старший погиб, григорьевцы расстреляли, потому что у французов при штабе служил, возил господ офицеров. Остальные все живы пока, — рассказал он, не оборачиваясь.
— Смотрю, лошадь у тебя новая, — заметил я.
— Моего Гнедка забрали петлюровцы, и я без дела долго сидел, подрабатывал сторожем, а три года назад, когда разрешили извоз, купил этого. Как вы посоветовали, припрятал до войны золотые червонцы на черный день. Вот и сгодились. Скоро внук подрастет, ему передам, — поведал Павлин.
— Не делай это, сам вози, пока сможешь, а потом продай и обменяй бумажки на золото или серебро и припрячь, пригодятся. Внук пусть идет на железную дорогу работать. Там у него бронь будет, на войну не заберут, — посоветовал я.
— Опять война будет⁈ — горько воскликнул извозчик.
— В июне сорок первого начнется и продлится четыре года. Одесса под немцами будет года три, точно не помню, — предупредил я.
— Эх, бог наказывает нас за грехи наши! — с горечью сделал вывод Павлин.