Не сходились мы с отцом и в вопросах политики. Об этом скажу буквально два слова. Если отец поначалу был экс-либералом образца Ллойд Джорджа, а после Первой мировой войны стал консерватором и в течение многих лет активно работал в своем избирательном округе и в местной Ассоциации налогоплательщиков, то я, великовозрастный болван, примыкал к левым и не изменил своих взглядов не только после того, как на вопрос: «Что было бы, если бы кто-то проголосовал против Сталина?» – получил ответ: «Неужели это пришло бы кому-нибудь в голову?» – но и после того, как решил, что ответ этот лишен всякого смысла. Я часто размышляю, что бы подумал про меня мой старик, если бы услышал, как я рассуждаю, предположим, о газете «Обсервер» в 1990 году.
Отец хотел, чтобы из меня получился Уильям Роберт Эмис, причем усовершенствованный – в том числе и по части спортивных достижений. Он сам отнюдь не чуждался спорта, да и на вид похож был на спортсмена: среднего роста, широкоплечий, коренастый. Если он что и любил по-настоящему, то в первую очередь не Гилберта и Салливана, а теннис и крикет. В теннис он играл, причем здорово, до преклонных лет; в крикет же с легкостью переигрывал молодых, гоняя их по всей площадке, и в шестьдесят с лишним лет был капитаном местной крикетной команды. До последнего дня он превосходно владел ударом, да и подрезать умел как никто, а ведь клубный крикет был в те годы в расцвете. Отец непременно хотел, чтобы я играл еще лучше, чем он, даже пригласил мне тренера, что было ему явно не по карману, и сделал все зависящее, чтобы меня взяли играть за графство Суррей. Однако к его глубокому разочарованию, которое он как настоящий мужчина скрывал, я его надежд не оправдал – то ли подвело зрение (правый глаз у меня никуда не годился), то ли я просто подкачал.
В крикет я играл хуже отца, зато карьеру сделал не в пример лучше, ведь в своей жуткой горчичной фирме он дослужился всего-то до старшего клерка и считал себя поэтому неудачником. Впрочем, по этому поводу он никогда не унывал и полагал своим долгом сделать все, что в его силах, чтобы дать больше шансов мне. Обошелся я ему, надо сказать, недешево: несмотря на всевозможные стипендии, которые я получал, он не только не мог рассчитывать на финансовую поддержку с моей стороны, но и сам оказывал мне материальную помощь. И тут, пользуясь случаем, я должен признаться в мелкой, но отвратительной лжи: я всегда писал, что без стипендий мне ни за что не удалось бы подняться в жизни. В действительности же за первый год моего обучения в Школе лондонского Сити заплатил отец – в надежде, что на второй год мне дадут стипендию. Такая поддержка может показаться сущей мелочью, однако мне, по крайней мере, всегда хватало разумения видеть это совсем в другом свете. Отец не был бы самим собой, если бы, гордясь мной и радуясь за меня (хотя и не вполне понимая, чем вызван мой писательский успех), не предупредил, чтобы я не думал, будто смогу литературным трудом кормить себя и свою семью. Для тех лет совет этот был вполне дельный.
С сожалением должен признать, что в обществе отца мне большей частью было скучновато, хотя я и стыдился этой скуки, но, надеюсь, мне удавалось ее скрыть. Как и большинство пожилых (и не только пожилых) людей, в своих рассказах и воспоминаниях он все валил в одну кучу: и крикет, и – прости господи – Сити, и друзей, появившихся у него за то время, что я стал жить своим домом, и собутыльника в пабе, и попутчика в поезде. Впрочем, уверен, ему тоже было не слишком интересно, когда я рассказывал о своих делах, таких же далеких для него, как бизнес для меня. Грустно сознавать, как глухи и невосприимчивы мы к тем, кто нам более всего дорог, и какими нетерпимыми и раздражительными мы становимся, когда нам отвечают той же монетой.
Завершать портрет отца на этой ноте было бы неправильно. Эпоха наших с ним ссор была, что вовсе неудивительно, и временем наибольшей близости. В те годы отец отличался несравненным даром комика и имитатора и был, пожалуй, одним из самых остроумных людей, каких мне приходилось знать. Все его истории превращались в потрясающие спектакли, где были задействованы одновременно и лицо, и голос, и пластика тела. Моя мать использовала такие же приемы, и одно время мне казалось, что в анекдотах без этого не обойтись. Я и сейчас думаю, что анекдот многое теряет, когда его рассказывают, а не показывают. Мне хорошо запомнились отцовские показы: вот он проворно ковыляет по комнате в своем сером или светло-бежевом костюме (а ведь галстук он так завязывать и не научился), изображая престарелого директора фирмы; а вот, секундой позже, морщит брови и таращит глаза, вышучивая соседа по дому.