Спохватился уже поздно вечером и помчался на мойку. Бумаг, разумеется, никто не видел. Убитый случившимся, возвращается домой и думает: «Как же я их теперь стану восстанавливать?!» А главное — когда, если завтра надо представить их начальству? И тут звонок:
— Батюшка, я такой–то такой–то, раввин московской синагоги. Заехал помыть машину и нашел на мойке ваши документы. На всякий случай, чтобы не пропали, я взял бумаги с собой и хочу их вам вернуть.
Отец Виктор рассказывает мне по телефону об этом случае, и в моей памяти, словно в переполненном информацией компьютере, появляется временное окошечко: мое детство — конец 60‑х — начало 70‑х годов прошлого столетия, — совпавшее с началом массового отъезда наших евреев на землю обетованную. В те годы советское руководство, уподобившись древнему фараону, дало «добро», и потянулись бывшие советские граждане, словно перелетные птицы, в сторону южную. Ну, потянулись и потянулись, мне до них не было никакого дела. Мальчика девяти лет не волнуют проблемы геополитики, у него другие интересы. И все было бы хорошо, я бы и дальше оставался в стороне от всяких политических дел, продолжая жить в счастливом мире маленького ребенка, если бы не пресловутый «еврейский вопрос».
Возможно, по причине наличия в моих жилах примеси то ли болгарской, то ли цыганской крови, делавшей меня внешне непохожим на других ребят в классе, и еще из–за нерусской фамилии в те дни я впервые услышал в свой адрес это «устойчивое выражение»: «Ты, жидовская морда! Убирайся в свой Израиль!».
Вернувшись домой из школы, я спросил маму, что значит «жидовская морда»? Мама родилась в белорусской деревне. Ее родители — мои дед с бабкой, — спасаясь от голода и гражданской войны, забрали детей и уехали из Подмосковья на родину к деду. Позднее, когда уже стала налаживаться мирная жизнь, они вернулись в Павловский Посад, откуда была родом моя бабушка. Воспитанная в интернациональных рабочих традициях, мама и меня учила не разделять людей по национальному признаку.
— Жидами, — просветила меня мамочка, — называют евреев, но ты так никого не называй, это обидные слова.
— Мама, — поинтересовался я на всякий случай, — а мы евреи?
— Нет, — успокоила она меня.
Мне хотелось спросить, почему же тогда мальчишки называют меня «жидовской мордой», но я не стал спрашивать, почему–то подумал, что мама от этого может расстроиться. А я любил своих родителей и на все оскорбления упорно отвечал: «Я не еврей!» Дети видели, что меня это обижает, и заводились все больше, а поскольку я не сдавался и не плакал, бывало, еще и били.
В это время появилось множество еврейских анекдотов и смешных песенок. Думаю, все это делалось целенаправленно, может, для того чтобы те уезжали, не знаю. Но своего они добились, слово «еврей» стало синонимом предательства, а я, сын фронтовика, мечтающий сам стать офицером и героем, не хотел быть предателем, все мое нутро маленького человечка противилось этому. Тем более что на Ближнем Востоке уже шла война, а наши офицеры, в том числе и из нашей части, ехали на эту войну в качестве советников.
Вспоминаю то время и вижу, как много ошибок делали наши педагоги. Не знаю, кому было нужно, для какой отчетности, но какая–то умная голова вставила в классный журнал страницу, где указывалась национальная принадлежность ученика. И каждую четверть, словно за это время что–то могло кардинально измениться, классный руководитель заставлял каждого из нас громко на весь класс объявлять свою национальность.
Как правило, на классном часу учительница открывала нужную страницу в журнале и устраивала перекличку. В нашем классе учились две Девочки еврейки — Люда Баран и Циля Дейчман. Список учеников начинался с имени Люды. До сих пор стоит перед глазами, как она вставала, хотя этого и не требовалось, гордо поднимала головку и звонко на весь класс только что не кричала: «Я еврейка!». Удивительно, но никого из девочек не преследовали, почему–то доставалось мне одному. Стоило только мне быстро скороговоркой произнести: «Украинец», как немедленно по всему классу раздавалось несколько голосов, сливающихся в выкрике: «Жид! Жид!».
Учительница с вечно огромной стопкой тетрадей на столе никому не делала замечаний, устало продолжая перекличку. И такую экзекуцию в ее присутствии мне устраивали каждую четверть. Думаю, в ее поведении все же не было злого умысла, просто ей было все равно, да и ненависти к евреям в нашей среде тоже не было, иначе моим одноклассницам пришлось бы туго. Сейчас понимаю: скорее всего детьми управляла невидимая взрослая рука кого–то из подчиненных моего отца. Нет, уже который раз убеждаюсь, нельзя сыну командира учиться среди детей его подчиненных. А дети не виноваты в том, что они по натуре беспощадны и любят играть в жестокие игры. После, став взрослыми, мы с одноклассниками сохранили хорошие отношения.