Бабушка собрала своих детей, маленького Цыбу и немедля ушла в лес. В большой воронке из–под бомбы она устроила землянку, которая на несколько лет стала их домом.
После войны только в 1947 году им удалось вернуться в деревню и построить маленькую деревянную избушку. Цыба прожил вместе со своей приемной матерью еще несколько лет, пока в начале пятидесятых не вернулась в деревню его родная мать. Где она была и почему так поздно вернулась — отец Виктор не знает, он только помнит, как эта уже пожилая женщина приходила к ним домой. Она курила трубку, и запах табака очень нравился маленькому Вите. С помощью соседей Цыбе и его маме построили дом, где они и поселились.
Витина бабушка всю жизнь молилась Богу. Будучи неграмотной, она помнила наизусть всю Псалтирь и еще знала множество народных «кантов», которые могла петь чуть ли не часами. Их деревню окружало большое озеро, а бабушка перевозила по этому озеру людей на лодке. В восемьдесят лет она еще была способна вплавь переплыть озеро туда и обратно.
В ночь на Рождество она брала ведро, насыпала в него зерно, вставляла большую самодельную свечу и вручала его детям. Те семенили впереди, а мать с иконой святой великомученицы Варвары шла за ними и всю дорогу пела: «Богородице Лево, радуйся…» Так они обходили вокруг деревни и ближайшего к ней поселка. Маленький Цыба ходил вместе со всеми, хотя бабушка не стала крестить мальчика еврея. Она говорила: «Пускай сперва вырастет, тогда сам и решает».
Кстати, эту традицию ночного крестного хода на Рождество вокруг села застал еще и маленький Витя. Вместе с братом они носили в ведре свечу, а за ними шли человек пятнадцать женщин все с той же иконой святой Варвары — наверно, потому что эта икона была единственной сохранившейся после войны святыней в их доме.
— Когда местные власти решили бороться с религиозным дурманом, — продолжал свой рассказ отец Виктор, — они послали участкового разобраться с молитвенниками. К нам пришел наш сосед через дом. Когда–то бабушка присматривала за всеми соседскими детьми, пока их родители работали в поле, участковый и был одним из тех бывших ее воспитанников. Он пришел к нам в дом, сел за стол и принялся было составлять протокол:
— Так, Мария Николаевна, — с важным видом начал милиционер, — до каких пор будете народ смущать вашим Богом? Разве вы не знаете, что Бога нет?
Бабушка в это время терла тряпкой большой казан на печи.
— Что ты сказал?! — встрепенулась старушка. — Бога няма?!! И тэта ты мне говоришь, забыв, поганец, как я тебе … вытирала?!
И тряпкой, что была в ее руке, давай хлестать участкового! Тот, уворачиваясь от ударов, мухой вылетел из хаты.
— Баб Маш, — извиняющимся тоном начал парень, — я что? Я ничего. Это начальство распорядилось, а я ничего, баб Маш, не сердись.
На Пасху бабушка красила яйца, пекла кулич и за три дня до праздника шла пешком в Могилев. Возвращаясь домой, одаривала детей крашенками и куском освященного кулича. Как–то мы с братом расшалились и стали кидать в бабушку пасхальными яйцами, а она села на стул, смотрит на нас и говорит с такой болью: «Што же ж тэта з вас вырастет, хлопчики?..»
Дядя Цыба к этому времени, похоронив мать, женился и работал приемщиком стеклянных бутылок и прочего вторсырья. Отстроил себе большой каменный дом и жил зажиточно. А у нас случилась беда, ночью загорелся дом. Помню, как отец выхватил нас, спящих, из кровати, посадил верхом на коника, ударил того ладонью, и коник помчал вперед, вынося нас с братом на себе из огня. Все сгорело, страшное это дело, пожар. Дядя Цыба пришел на пепелище и забрал всех нас в свой дом, а сам с женой и недавно родившимся маленьким сыном перебрался жить в баньку. Так этот дом за нами и остался. И вообще он нас никогда не забывал, постоянно помогал деньгами, учил, лечил.
Ты знаешь, батя, мне и воевать пришлось, и в органах служить, сколько смертей повидал, но никогда не видел, чтобы кто–нибудь умирал, как моя бабушка. Как сейчас помню, 28 февраля, снегу намело видимо–невидимо. Бабушка просыпается утром и объявляет: «Сегодня я умру, собирайте всех родных». Нагрела воды, помылась. «Надо почтальенку, — говорит, — дождаться, пенсию получить. На нее меня и похороните». Дождалась, расписалась за полученные деньги, пошла, легла на кровать и велела всем к ней подойти. «Теперь просите у меня прощения». Мы попросили. «Бог простит, — ответила она, — и меня простите». Велела пригласить деда Михася, его у нас звали «дьячком». Они с бабушкой ходили по домам петь по покойникам. Тот пришел сразу же с Псалтирью. Потом она подозвала меня и сделала знак, чтобы я к ней наклонился: «Внучек, молись обо мне, я знаю, ты еще батюшкой станешь, только характер тебе надо менять». Перекрестила всех нас и умерла. Вздрогнула так немного, выдохнула — и все.