Фламиний не в первый раз видел актрису в этой ее утренней гримировке, но, взглянув на нее, сконфузился, сам не понимая отчего, и очень неловко выговорил свое приветствие:
— Приветствую вместе с Авророй, богиней утра, тебя, утренняя звезда нашей сцены!
Актриса величаво кивнула своему любимцу и сказала, указывая на низенький табурет:
— Садись вон там!.. отчего ты вчера не был у меня?
— Я был ранен, — ответил он, усевшись.
— Что ж ты так исподлобья на меня глядишь?
— Росция, желая рассеять мою скуку, ты, сама того не подозревая…
— Нагнала на тебя еще сильнейшую тоску? — спросила она, перебив его речь.
— Сердце человека — игрушка для тебя!..
— Этого мне хотелось.
— Жестокая!
— Ты полюбил?
— Нет!.. я не смею ее любить, я не буду ее любить, я поклялся никогда не видеть ее.
— Все идет, как мне хочется. А твоя жена?
— Я клялся всю дорогу домой не покидать Статилию, несмотря на ее измены и мотовство… не мне укорять ее этим. Но дома…
— Вышла новая комедия?
— По-твоему — комедия, а по-моему — драма. Я был ранен в плечо ударом какой-то колотушки или ножен меча, не знаю; рана пустая, но ее надо было перевязать, поэтому я не заехал к тебе, отложив это до более позднего часа. Я знаю, что ты не ложишься рано. Дома я застал Статилию, мою жену, в обмороке на полу; около нее хлопотали старый Валерий Флакк и Лентул. Около стола сидели Цетег с Габинием, поглядывая на кости, в которые только что играли. На диване поодаль сидели обнявшись Орестилла с Прецией, не думая помогать моей жене. Среди комнаты в грозной позе стояли Клеовул и Натан, показывая один другому кулаки и готовясь драться за алмазную цепь моей жены, валявшуюся между ними на полу, она была разорвана надвое руками ростовщиков. Бросив мимолетный взгляд на эту живую картину, я понял все: для Статилии опять настали печальные календы, т. е. срок уплаты; ничего мне не сообщая, она давала векселя одним ростовщикам, чтоб уплатить другим, и запуталась в тенетах.
— Это уже бывало.
— Не раз, как и со мною. Ростовщики, хоть я этого и не знал, врывались, конечно, много раз в наш дом, но не заставали Статилии. Теперь они ее застали и начали требовать денег, денег, конечно, не было; отсрочек они не дали, и сорвали алмазную цепь с шеи расточительницы. Но так как стоимость драгоценности не могла удовлетворить обоих кредиторов, то, они и подрались за нее. Никто из моих приятелей не подумал выгнать дерзких из дома. Цетег даже смеялся.
— И я смеялась бы, видя это. Не осуждай меня и не думай, что у меня жестокое сердце.
— Росция!
— Да, мне всегда смешно слышать о таких казусах. Мой отец был рабом; он подметал комнату и обтирал пыль с мебели своего господина, а теперь… ты знаешь, кто мой отец. О нем Катулл сказал, что Росций прекраснее олимпийца. Честным трудом нажил он несметное богатство. Ты видишь эту живопись и лепную работу на стенах и потолке, видишь эту мебель, обложенную слоновой костью, черепахой, бронзой и кораллом; ты видишь эти алмазы в ушах моих и на перстнях; скажи, чье это?
— Конечно твое, Росция.
— Мое оно, и всегда будет моим; никакой Натан не посмеет высунуть из-за той портьеры свой ястребиный нос; никакой Клеовул не оцарапает моей шеи своими когтями, потому что я никогда не брала взаймы и не давала, никогда не играла в кости и не покупала того, что может разорить меня. Чем же кончилась ваша живая картина?
— Я тебе говорил, что дорогою поклялся не покидать Статилии…
— И лгал самому себе.
— Это другой вопрос. В ту минуту моя клятва была искренна, потому что я решился не сближаться с ней, с той, имени которой я не смею произнести. Я бросился в комнату моей жены, схватил ларец с ее украшениями и отдал в руки ростовщиков, чтоб они убирались из моего дома. Они выбрали, что нашли выгодным, и ушли. Я поднял мою жену с пола, уложил ее, привел в чувство, начал ласкать, уверять в любви. Эти нежности ей не понравились. Узнав, чем уплатил я ростовщикам, Статилия в гневе бросила игральные кости мне в лицо, говоря, что я не имел права без спроса платить ее вещами, потому что наш брак — гражданский; каждый из нас имеет свою собственность. Друзья приняли одни мою сторону, другие — жены моей. Вышла ссора, после которой возможно одно — развод, потому что мы наговорили слишком много друг другу. Прения, давно знавшая чрез Тибуллу о замыслах Цезаря, случайно видела меня на улице, когда я ехал из храма.
— С Люциллой?
— Она возвысила свой крикливый голос и с хохотом рассказала о моей глупости. Я возразил, что это не глупость, а мой первый хороший поступок в жизни. Ах, что потом было!.. хохот, насмешки!
— А ты раскаялся, что раз в жизни не оскорбил женщину, которую мог оскорбить.
— Я и каялся, и клялся, что не мог поступить иначе. Было уже около полуночи. К хохоту моих друзей присоединился хохот еще одного человека; этот резкий хохот, похожий на удары одного камня о другой.
— Хохот Катилины.
— Он стоял в дверях давно, подслушивая; он похвалил меня против моего ожидания и решил мой развод с женой.
— Я угадываю его замысел. Люцилла богата.
— Хоть изруби он меня на части, я не буду не только свататься, но даже знакомиться с этим чистым существом. Она готовилась пронзить свое сердце, чтоб только не отдаться живой похитителю. Это редко случается в наш век. Что за ночь я провел!.. до зари у меня играли, пели, хохотали друзья… я пришел к тебе, не спавши со вчерашнего дня. Что за пытка — такая жизнь!.. мне только 22 года, а я уж хочу умереть!.. Росция, не поступить ли мне в армию?
— Фантазер!.. ты не доедешь до лагеря, как успеешь заложить ростовщикам и меч, и коня, и все доспехи до последней пряжки на поножах, соскучишься и опять вернешься к друзьям, а мне навалишь на плечи хлопоты, — спасать от розг и топора дезертира.
— Что ж теперь делать? Положение безвыходное!
— Выход есть: женись на Люцилле и будь счастлив; уезжай с нею и ее отцом в Испанию. Катилина там не достанет вас.
— О, ни за что!.. на моей руке начертан знак кровавой клятвы союза расточителей… разве я могу соединить эту руку с рукою чистой девы-героини?! нет, нет!.. я не сказал ей моего имени, не взирая на все ее просьбы; не говори и ты, Росция.
— Чудак! сама судьба протягивает тебе руку спасенья, а ты ее отталкиваешь.
— Не спасти тебе меня, моя благодетельница! — вскричал юноша, стал на колена перед Росцией и поцеловал край ее покрывала, — гибель везде готова для меня!.. фу, как кружится голова!
— Ступай в сад и выспись в беседке!.. иди, Фламиний!.. я слышу чьи-то шаги… это, может быть, Преция или Ланасса; они всегда сочиняют сплетни, когда застают нас вдвоем. Иди!
Вместо одной из ожидаемых красавиц Росция, к своему неописанному изумлению, увидела входящего Семпрония. Ласково, даже с некоторою долею уважения, поздоровавшись с актрисою, претор спросил:
— Росция, кто спас мою дочь? Ты, без сомнения, это знаешь.
— Знаю, почтенный Семпроний; ее спас Квинкций Фламиний.
— Ее шалости начали уже переходить границы благопристойности. Из нее выйдет второй экземпляр Семпронии Тибуллы!
— Ты любишь ее до безумия и не можешь не баловать ее; есть только одно средство спасти Люциллу от сетей и Цезаря, и Фламиния, и других: возьми ее с собою в Испанию.
— Нет, Росция, — возразил претор, — я не могу подвергнуть мое единственное детище опасностям жизни в такой дикой стране. Все равно, это ничему не поможет. Я ее буду баловать и там. Она может бежать и вступить в брак с дикарем. Поверь, что я не знаю покоя ни днем, ни ночью, тревожась за ее будущее. Я строго запретил всем слугам сообщать ей имя ее случайного избавителя, пока я сам не узнаю его. Ах, если б это был хороший молодой человек!.. ты понимаешь, — избавление от опасности… благодарность… любовь…