— Аминандр! — нежно шепнула красавица, — я уверена в том, что кто обопрется на твою меткую руку, тот может смело идти по пути жизни. Опираясь на твое плечо, я прошу тебя о помощи…
— В чем нужна помощь дочери гордого, могущественного Семпрония? О чем просит благородная Люцилла, умеющая только повелевать?
В этих последних словах мелькнул прежний оттенок сарказма.
— Люцилла повелевает слабым, но просит тех, кто сильнее ее, — ответила красавица.
— Ты — кумир Рима красотой; Аминандр — такой же кумир силой. Мы равны, ха, ха, ха!.. гений равняет людей. Ты видела меня на арене?
— Нет. Ты прославился, когда меня уже увезли сюда.
Гладиатор думал несколько минут, потом сказал;
— Я не вижу в тебе гордости, свойственной дочерям богачей.
— Я горда с теми, кто льстит мне.
— Ты не брезгуешь тем, что твоя нежная рука покоится на плече бойца арены; ты не брезгуешь тем, что складки твоей белоснежной одежды касаются моей грубой туники; твой голос не звучит надменностью. Слушай меня, Люцилла: я равен тебе теперь тем, что я — такой же кумир столицы, как ты, но было время другое… было время, когда Аминандр мог рядом сесть за стол с тобой, могущественная патрицианка… было время, когда он мог быть твоим почетным гостем… было время, когда льстецы, клиенты и паразиты пресмыкались у ног Аминандра, как они пресмыкаются пред твоим отцом.
— Ты сын вельможи?
— Я — потомок царей. В меткой руке Аминандра кровь Леонида, что храбро дрался с персами несколько веков тому назад.
Престол давно перестал быть наследием моего рода, потому что власть перешла к другим, но храбрость потомков не посрамила до сих пор имени предков.
— И хитрость также?
— Грубые римляне презирают хитрость, но в Спарте мнение не таково.
— Знаю.
— Слушай дальше. На арене Рима струится кровь в угоду публике, смеющейся над страданиями несчастных, вынужденных убивать товарищей. Взгляни туда, Люцилла!.. там вдали ты видишь только вечерний туман, застилающий ущелье гор, поднимаясь от моря, но душа Аминандра видит другое… я вижу в этом ущелье громадную арену, на которой льется кровь жестокосердых мучителей, я слышу их стоны о пощаде… я вижу твою душу — она не похожа на души других и поэтому стоит лучшей участи. Тебе не место на алтаре Беллоны.
— Я не понимаю твоих загадочных речей.
— А я не могу разъяснить моих загадок.
— Почему?
— Клятва связывает меня. Я могу сказать тебе только одно: беги отсюда!:
— Бежать я не могу, потому что поручена моим отцом Каю Сервилию и должна жить в его доме, пока мой отец не возвратится из Испании.
— А он скоро вернется?
— Через два года.
— Жаль мне тебя, красавица!.. но ты просишь моей помощи… чего тебе надо?
— Да, я прошу… научи меня добыть самой все, чего мне хочется.
— Пусть научит этому тебя твоя душа, если она равна душе Аминандра!.. труса не сделаешь воином, а воина не заставишь носить цепи. Настанет день, Аминандр сбросит иго своего рабства и будет не гладиатором, а воином, слугой могущественного предводителя.
Люцилла слушала вдохновенные речи богатыря, чувствуя к нему уважение, возраставшее с каждой минутой.
Долго говорил Аминандр, стоя под деревом; говорил он о горькой доле рабов и о близости свободы. Не все в его речах было понятно Люцилле, но она поняла, что какая-то страшная опасность грозит ей, если она останется в этих местах. Когда гладиатор кончил, она сказал:
— Ты знаешь Фламиния?
— Фламму?
— Нет, молодого.
— Его знает весь Рим, как тебя и Аминандра, ха, ха, ха!..
— Чему ты смеешься? я готова была уважать тебя, как философа и героя, а этот смех…
— Этот смех открыл тебе, что Аминандр не больше как насмешник, умеющий хохотать даже в те минуты, когда ему горько?
— Этот смех унижает тебя.
— Не таким смехом захохочет гладиатор, когда намотает на свою руку косу патрицианки и повлечет ее за собою на кровавую арену!..
— Опять загадки!.. брось их, Меткая Рука!.. ты сказал, что весь Рим знает молодого Фламиния, а я его не знаю.
— Любопытство.
— Да.
— Пагубная страсть любопытство!.. эх, госпожа… никогда не разведывай того, чего нельзя легко разведать.
— Но ты уклоняешься от ответа на мой вопрос.
— Потому что нечего на него ответить. Ты не можешь не знать человека, которого знают все.
— И презирают.
— Да.
— А ты?
— Аминандр презирает мужчину, который плачет и стонет вместо того, чтобы действовать ясным умом и храброй рукой. Аминандр презирает мужчину, который рабствует перед женщиной только потому, что сильно задолжал ее отцу.
— Фламиний плачет и рабствует… пред кем?
— Пред дочерью грека, которая хочет быть женою патриция и преследует его везде, унижая его честь и доброе имя, оскорбляет и мучит… эх, госпожа!.. будь я на месте Фламиния, я бы ее бац! — и кончено.
— А он?
— Тень жены, которую он убил по наущению других, не дает ему покоя. Аминандр убил своего господина за его жестокость, но спит спокойно и ни один призрак не тревожит сон человека, убившего злодея.
— Это показывает, что его душа…
— Робкая душа лани, трепещущей охотника.
— Он бывает здесь в своем поместье?
— Берегись, госпожа, дома, стоящего на берегу морском!.. солнце зашло… дует попутный ветер… Аминандра отпустил его ланиста на честное слово, потому что уверен, что любимец публики сдержит обещанье… кормчий уже ставит паруса… прощай!
— Дай мне твою руку, храбрый спартанец!
— Ты не презираешь меня, патрицианка… когда эта равнина в горном ущелье превратится в арену, гладиатор не намотает твоей косы на свою руку, потому что твою руку пожала меткая рука Аминандра.
Они соединили свои правые руки.
В эту минуту вдали раздался шорох.
— Беги, Аминандр! — сказала Люцилла, — это идет Сервилий; я его вижу.
— Меткая Рука никого не боится, но я не хочу заставить трепетать твое сердце. Аминандр будет другом Люциллы, если гордая дочь Семпрония не отвергнет его.
— О, нет, нет!.. я не могу гордиться… я теперь не больше как раба Сервилия… друг!
— Навсегда!
Они расстались.
Глава VIII
Наперекор всему
Уже больше года прожила Люцилла в Риноцере, но ничего не узнала о своем избавителе, кроме того, что сказал, ей гладиатор. Его слова, краткие и загадочные, не вышли из ее памяти, затронув ее любопытство в высшей степени. От Катуальды Люцилла узнала только то, что молодой сосед наезжает в свою разоренную усадьбу редко, чтобы прятаться под защиту Натана от других кредиторов, преимущественно от Клеовула, отца Ланассы.
Препятствие подействовало на холодное воображение красавицы, окружив образ юноши ореолом, которого ему никогда не удалось бы добыть никакими ухаживаньями. Ей невольно думалось о том, какие уловки употребляет гречанка, чтобы поймать в свои сети знатного жениха, и как Фламиний страдает от пятна, наложенного на его имя убийством, совершенным в минуту гнева, под влиянием речей искусителя. Все хорошие люди от него отвернулись, он поневоле пристал к дурным; не идти же ему в отшельники, такому юному и прекрасному.
Люцилла без отвращения протянула руку бойцу из цирка, поняв его душу. Отчего же ей не протянуть руку и Фламинию? О, с какой радостью взглянула бы она еще раз в эти грустные взоры и пожала бы руку, вырвавшую ее из рук Цезаря!.. Но Фламиния не было.
Люцилла по-прежнему ходила к ручью, но, после предостережений Аминандра, всегда брала с собой всех рабынь и приказывала им вооружаться.
Сидя там в жаркий полдень летнего дня, она занималась ловлей рыбы или плетением корзин из ивовых прутьев.
— Лида, кто это поет? — спросила она однажды.
— Прикажешь узнать, госпожа?
— Это не похоже ни на песню, ни на гимны богам… тс!.. слушайте!
Все они долго прислушивались к неизвестному им мотиву, сопровождаемому звуками гусель.
Пение смолкло; раздался шелест женского платья и шаги толстой обуви. По ту сторону ручья показалась стройная, молодая и прекрасная девушка, одетая в богатый еврейский костюм; она тихо, величаво шла по берегу, держа в одной руке гусли, а в другой букет цветов.