— Видишь, дитятко, — говорила старуха, — видишь, как хорошо бросить путь греха!.. и в сей жизни вам стало хорошо, и в будущей праведные боги простят вас. Спасая свою душу, ты и милого твоего выручила из сетей порока.
— Ах, няня!.. Курий прощен Сенатом!.. прощен честными людьми!.. прощен моим отцом! — воскликнула Фульвия, заливаясь радостными слезами и сияя улыбкой.
Каждый день Курий сообщал Фульвие о том, что он кого-нибудь спас от смерти или от обольщения; Фульвия сообщала ему то же самое о своих подвигах.
Заговорщики низшего разряда упали духом, видя несогласия своих начальников, и почти все убежали из Рима в Этрурию к войску Катилины и Манлия.
Время шло; Лентул бездействовал, ожидая посольства аллоброгов, нередко являвшегося в Сенат по разным делам.
Семпрония злобно укоряла свою соперницу, Орестиллу, за измену Катилине, которого энергическая злодейка продолжала любить всеми силами своей жестокой души; укоряла она и Лентула за его пьянство и воздушные замки; укоряла Цетега за то, что перестали удаваться покушения на жизнь граждан и грабежи. Семпрония кляла всех и все, потому что ничто ей не удавалось, как прежде; она догадалась, что Курий изменил союзу, но не могла его убить или уличить; Курий ловко увертывался от того и другого.
Цицерон не принимал никаких мер против заговорщиков, выжидая благоприятной минуты, чтоб захватить и уличить их всех разом.
Под миной заговора таилась контрмина, а под этой контрминой клокотал вулкан, глубоко скрытый, но, тем не менее, готовый разрушить ту и другую при первом благоприятном случае. Этим вулканом был Юлий Цезарь, по-прежнему любивший женщин, преследовавший без пощады каждую, смевшую противиться его ухаживаньям, но ставший теперь из легкомысленного юноши мужем с могучей волей и проницательным умом. Он, конечно, уже не отбивал по ночам носы статуям и не писал всякие каламбуры на дверях домов и лавок, но сравнительно невинные забавы юности сменились у него опасною забавой взрослого: игрой в первенство.
В Сенате считали Юлия Цезаря за тайного приверженца Катилины, не подозревая, что он давно порвал хрупкую связь свою с обществом своих учителей, решив идти по их следам, по этой же торной дороге, проложенной еще Марием, но идти с иным посохом в руке и в иной одежде.
Если б Люцилла не утопилась, Цезарь был бы для этой неприступной женщины опаснее Катилины. Певец это отлично знал. Даже старость не всегда гарантировала красивую матрону от ухаживаний неумолимого ловеласа, про которого впоследствии воины сочинили стихи:
Будучи уже на вершине своего могущества, Юлий Цезарь не только не обижался на эту эпиграмму, но даже тешился ей.
Через два месяца, проведенных в полном бездействии заговорщиками и их противниками, ожидаемые аллоброги наконец явились в Сенат с жалобой на какие-то несправедливости римского претора, заведовавшего областью р. По.
Когда дикари расхаживали по улицам, засматриваясь на невиданные диковины столицы, Лентул подослал к ним заговорщика Умбрена, знавшего галльский язык.
Заговорщик ловко насказал дикарям множество трескучих фраз о силе Катилины, о его будущем могуществе, о золотых днях свободы и погашении всех долгов его союзников.
Это не укрылось от шпионов Цицерона.
Консул, когда ушел Умбрен, подослал со своей стороны к дикарям Фабия Сангу, велел их тайно привести к нему и объявил послам, что ему все известно, строго выговаривал им за их легковерие и почти измену, и до того напугал их, что они начали просить пощады.
Тогда Цицерон внушил послам, чтоб они притворились, будто горячо сочувствуют заговору Катилины, и ласкали надежды Лентула обещаниями помощи, стараясь в то же время выведать имена всех находящихся в Риме заговорщиков и добыть от них какой-нибудь письменный документ, неоспоримо компрометирующий их.
Умбрен привел аллоброгов в дом Брута, у которого тогда жила Семпрония. Там были Лентул, Цетег, Габиний, Статилий и другие. На этой сходке заговорщики решили ждать восстания в земле аллоброгов и тогда, по сигналу Катилины, зажечь город в двенадцати местах и в суматохе перебить всех, кто записан в проскрипции.
Цетег никому не хотел уступить славы убить Цицерона, выбрав себе эту жертву.
Сердце Цетега томилось предчувствием новой неудачи; он гневно обвинял Лентула в трусости и нерешительности, убеждая его, что в этих сборах и откладываньях уходит золотое время, убеждал его не дожидаться помощи дикарей и предлагал свой план, состоявший в том, что он с несколькими смельчаками соберет толпу и сделает нападение на Сенат в надежде, что народ, склонный всегда держать сторону сильного, примкнет к ним.
Лентул, ненавидя каждого, дерзнувшего лезть со своими планами, как всегда, поссорился с товарищем, напомнил ему его неудавшиеся покушения и планы, не захотел ничего слушать и перешел к окончательному соглашению с дикарями.
Семпрония, любившая Прецию и ненавидевшая Орестиллу, держала сторону Цетега, но смелую заговорщицу заставили молчать.
Аллоброги потребовали письменного удостоверения в том, что их восставших соотечественников не бросят на жертву гнева Сената.
Лентул, не задумываясь, дал не только это удостоверение, но и сочинил пышную, красноречивую прокламацию к племени аллоброгов, скрепив все это подписями и печатями всех главных товарищей своих.
Ловушка захлопнулась!..
Глава XXX
Путь Цицерона от жарких прений к холодной бане
Рим взволновался, как море, из волн которого внезапно возвысился громадный утес, выдвинутый с его глубокого дна силой землетрясения.
Массы народа наполнили Сенатскую Площадь и ближайшие улицы. Многие даже захватили с собою в сумках и узелках пищу, чтобы не прозевать финала великого спектакля, сценой которого с утра до вечера была судебная зала Сената. Там происходили жаркие прения об участи пяти соумышленников Катилины, арестованных и сознавшихся во всем по предъявлении им прокламации, скрепленной их подписями и печатями.
В числе добровольных страдальцев, отстоявших себе все ноги на улице, были две дружеские пары, державшиеся вместе; это были художник Нарцисс со своим милым певцом и Курий с Фульвией. Всем четверым непременно хотелось узнать нынче же об участи их врагов; если бы пришлось, они простояли бы даже целую неделю на улице.
Народ громко проклинал Катилину и славил Цицерона.
Среди этой толпы бегали, как безумные, две прекрасные, хоть уже не молодые, женщины, тщетно взывая о помощи для освобождения арестантов и обещая щедрую плату. Это были Преция и Семпрония. Народ, слушая их возгласы, издевался над ними и даже грозил им камнями и палками.
— Семпрония! Семпрония!.. он погибнет! — кричала Преция с дикими рыданьями, не внимая утешениям подруги.
Отпущенники и клиенты Лентула, Цетега и других также бегали между народом, возбуждая его к восстанию; народ смеялся и грозил им.
Поджог в двенадцати местах, — эти слова были электрической искрой, взорвавшей мину народного негодования.
Прения Сената были жарки.
Партии, соединившиеся совсем под влиянием, общей опасности, теперь разделились снова.
Тиберий Нерон и Юлий Цезарь старались спасти подсудимых; Цицерон и Катон требовали их казни; за то или другое мнение стояли друзья каждого из этих главных ораторов Сената.
Уже смерклось, когда заседание кончилось.
На крыльце Сената показались воины, несущие факелы. За ними ликторы со своими топорами и пучками розог предшествовали в числе двенадцати своему консулу.
Цицерон, облаченный во все знаки консульского сана, вел под руку связанного Лентула-Суру, оказывая последний знак уважения санам претора и консула, которые прежде носил осужденный.