За ними следовали шесть преторских ликторов, предшествуя одному из преторов, ведшему Цетега.
Далее, в таком же порядке, другие ликторы предшествовали другим преторам, ведшим осужденных: Габиния, Статилия и Ценария.
Народ притих; еще никто не знал, какой приговор произнесен Сенатом и куда ведут арестованных: на казнь или в заточение.
Тишина нарушилась диким криком.
— Кай-Цетег, я не переживу твоей гибели! — вскрикнула Преция и бросилась к заговорщику; ликторы оттолкнули ее.
Процессия тихо и торжественно направилась при свете факелов к той самой тюрьме, где погиб царь нумидийский Югурта, назвав ее «холодной баней». Это название показалось народу до того приличным этому месту, что заменило прежнее имя тюрьмы «Туллиана».
Дверь затворилась за вошедшими.
Полчаса протекло. Народ безмолвствовал, как один человек.
Вышедши с ликторами и преторами из тюрьмы, Цицерон прокричал своим звучным голосом: — Они умерли!
— Они умерли! — повторил весь народ.
— Они умерли! — вскрикнула Преция и упала на руки Семпронии, пронзив свое сердце кинжалом.
Семпрония передала тело подруги рабам и пошла за ними. Вдруг ее взор сверкнул молнией гнева и ненависти; она покинула тело Преции и бросилась в толпу к тому месту, где стояли художник, певец, Курий и Фульвия, тихо толкуя между собой.
— Смерть тебе, предатель и ренегат! — вскричала Семпрония.
Кинжал сверкнул в руке злодейки, и Курия не стало.
Семпрония скрылась в толпе, как ядовитая гидра в кустарнике.
Друзья, ошеломленные всем происходившим на площади, в первую минуту даже не поняли, что случилось и к кому относился гневный возглас, раздавшийся около них.
Курий вскрикнул и пошатнулся, прижав к груди руку, но не мог упасть, задержанный толпой. Его глаза закатились; стон замер на полуоткрытых губах.
— Курий ранен! — вскричал певец, бросившись к несчастному.
— Он умер! — воскликнул Нарцисс.
Толпа расступилась, дав место для тела, которое положили на землю.
— Ах! — вскрикнула Фульвия, — не может быть!.. боги не так жестоки!.. умереть, когда получено прощение, когда счастье только что улыбнулось нам, несчастным страдальцам!.. нет, нет!
— Бедный, бедный Курий! — сказал художник, горько заплакав, — отчего я не мог спасти тебя, как ты меня спас?! о, Курий!.. мой несчастный избавитель!
— Он только ранен; это обморок, — сказала Фульвия, слабая душа которой не могла помириться с волей Рока и вынести этот удар.
— Бедная Фульвия, — вздохнув, сказал певец, — я хотел бы тебя обнадежить, но увы!.. к чему ласкать себя лишние минуты обманом мечты?.. он умер.
— Дитя мое, — сказала Амикла, обняв свою милую госпожу, — не плачь о нем!.. боги послали ему конец лучший, чем мы ожидали. Ты мирилась с мыслью о его казни, помирись же, дитя мое, с тем, что угодно судьбе. Легкомысленный и слабый духом, Курий мог опять увлечься на путь зла. Теперь он умер мучеником, честно исполнив свой долг, запечатлев свое исправление кровью, искупив грехи.
Художник и певец положили тело убитого на плащ и тихо понесли, направляясь к квартире его.
— Постойте!.. постойте! — позвала их Амикла.
Они снова опустили покойника на землю и подошли к старухе, ведшей Фульвию.
Голова красавицы лежала на плече ее няни; правой рукой она обнимала ее шею. Левая рука старухи обнимала талию ее госпожи.
— Ей дурно, — сказала старуха.
Из уст Фульвии текла тонкая струйка алой крови.
Народ, видевший убийство, следовал за телом убитого. Все теперь обратили внимание на Фульвию, которую старуха бережно опустила на землю, поддерживая ее голову на своем плече, и села сама рядом с ней.
Фульвия была без чувств.
— Она умирает, — шепнула старуха, отстраняя любопытных, — не мешайте душе страдалицы отойти на вечный покой!
На другой день певец и художник горько плакали, стоя у костра, на котором погребальное пламя пожирало останки несчастной четы, не разлученной в минуту смерти.
Глава XXXI
Поцелуй-разлучитель. — Певец-оруженосец. — Художник и его тесть
Оплакав Курия и Фульвию, друзья жили несколько дней спокойно в римском доме Семпрония, не разлучаясь, потому что Цицерон отпустил с наградой охранителей порядка, и певцу не было уж надобности ходить по городу.
Художник заметил в эти дни неприятную перемену в характере своего друга, но приписал это скуке от недостатка деятельности: певец стал грустить.
Однажды вечером, недели две спустя, художник, ложась спать, спросил:
— Друг, что ж ты все ходишь взад и вперед по комнате? разве ты что-нибудь ищешь?
Певец не ответил.
— Что ж ты не ложишься?
— Спи, Нарцисс; я не хочу.
— Всю ночь не заснешь?
— Может быть.
Выражение его лица было чрезвычайно грустно; он торопливо ходил по просторной комнате, нервно теребя рукава своей одежды.
— Электрон, о чем ты тоскуешь?
— Скучно без дела.
— Поедем в Пальмату, если здесь тебе нечего делать.
— Нельзя.
— Отчего же?
— Есть у меня, дело, только не здесь.
Певец лег на свою постель и притворился спящим. Художник крепко и спокойно заснул, и не слышал ни тревожных шагов певца, ходившего всю ночь без сна в тоске, ни его вздохов. Он проснулся утром, когда друг, по привычке, взял его за руку, усевшись к изголовью его кровати.
Улыбка мгновенно сбежала с лица художника, когда он вгляделся в печальное выражение лица Электрона и заметил крупные слезы, капавшие на подушку из его черных глаз.
— Милый, о чем ты плачешь? — спросил он тревожно.
— Я окончил все мои дела с Семпронием по поручению его дочери, — ответил певец.
— Ты исчезнешь? унесешься к твоим божественным братьям, воздушным или морским духам?
— Да; я должен покинуть тебя.
— Как удивительно правдоподобно можете вы, духи, принимать образ человека!.. милый, твоя рука совершенно похожа на руку смертного; она тверда, мозолиста, покрыта царапинами, как у всякого рабочего.
Художник рассматривал руку своего друга, стараясь открыть в ней нечто олимпийское или водяное, но она не была похожа ни на облако, ни на пену волны; это была простая, грубая рука, закаленная в ежедневных трудах под солнцем и дождем.
— Хочешь взять себе это кольцо на память? — спросил певец.
— Как оно попало к тебе?
— Как все; Семпроний дал.
— Это мое обручальное кольцо. Люцилла надела мне его во время бракосочетания. Я снял его с руки и отдал ей, когда меня отводили в тюрьму за намерение похитить Аврелию и профанацию обряда.
Певец надел кольцо на палец друга рядом с тем кольцом, что подарил ему в день их бегства из Рима.
Художник взглянул в лицо друга; их взоры встретились с восторгом. Сердце Нарцисса забилось от странного, неизъяснимого чувства; он порывисто притянул певца к себе, желая поцеловать за подарок.
— Ах! — вскричал певец, освободившись от внезапных объятий, — нельзя!.. моя клятва!..
Он сел к столу на кресло и закрыл лицо руками.
— Дух чистый, я оскорбил тебя! — воскликнул художник, упав на колена.
— Не прикасайся ко мне!.. я должен покинуть тебя!..
— Я оскорбил тебя!
Певец тихо вышел, даже не взглянув на художника, стоявшего на коленах.
Скоро в комнату вошел Семпроний.
— Художник, — сказал он, — твой друг требует от меня расчет, говоря, что, выполнив все свои обязательства относительно меня, он не желает больше мне служить и не берет тебя с собой. Ты с ним опять поссорился?
— Я оскорбил его, почтенный патрон.
— Из-за Лиды опять?
— Ах, нет!.. я хотел его поцеловать. Он плакал и дал мне подарок; я хотел его утешить, как друг, и поблагодарить, а он этим оскорбился… другом его я недостоин быть; он открыл мне свою тайну, которую я давно подозревал.
— Ты узнал все?!
— Что он — дух бестелесный в образе юноши.
— Может быть, он дух, а я его знаю, как человека богатого и очень гордого. Лаская тебя сам, он не допускал фамильярностей с твоей стороны, потому что ты его отпущенник; он имеет полное право относиться к тебе свысока. Ты видишь, что иногда он держит себя, как с равным, даже со мной, зная, что я в нем нуждаюсь и не обойдусь без его услуг в деле мести за мою дочь, потому что такого ловкого штукаря мудрено найти. Его сердце — камень, а рука… настоящая рука храброго мужа.