— Напрасно тратила ты на меня твои мечты!.. я — погибший человек; я не могу любить тебя, как любят честные люди.
— В таком случае, люби меня, как великодушный разбойник… я знаю одного великодушного, честного человека, которого все презирают за то, что он невольно сделался разбойником, и протянула ему мою руку, назвала его своим другом. А ты хочешь быть другом Люциллы?
— Я этого недостоин.
— Спаси меня во второй раз: от скуки здешнего захолустья. Чуть не с колыбели меня окружают люди только двух категорий: старики и льстецы. Отец мой старик, мать умерла давно, нянька и учитель были тоже стары и уже умерли; я оставлена здесь отцом на попечение Сервилию, старому чудаку-стихоплету, который сосватал мне своего соседа. Моему жениху 70 лет!.. ха, ха, ха!.. но я не знаю, кто противнее: Аврелий Котта или льстивая римская молодежь, готовая целовать подошвы моих сброшенных башмаков, чтоб заслужить улыбку. Ах, какие улыбки я им дарила — самые ядовитые улыбки презренья.
— И никого не любила ты?
— До нашей роковой встречи — никого. Все меня любили, все мне льстили, предлагали дары и сватались за меня.
— А встретив меня?
— Я решила узнать, что ты за человек.
— Люцилла! — воскликнул Фламиний, стараясь отнять свою руку, которую девушка крепко держала, — если я останусь с тобою… я погублю тебя и погибну сам, потому что тайное общество, к которому я принадлежу, оно… пусти меня! нам не должно встречаться.
— Язык острее меча, — мрачно сказала Мелхола.
— Знаю. Отвяжись! — презрительно возразил Фламиний.
— Самсон погиб от Далилы… помни это, Каин Бездонная Бочка!
Сказав это, еврейка удалилась тихим шагом.
— Я не боюсь твоего тайного общества, — сказала Люцилла, — оно не опаснее храма Изиды; там судьба спасла меня, послав тебя на помощь… так и теперь.
— От них я не спасу. Расстанемся.
— Я знаю, что тебе не чуждо великодушие; этого для меня довольно. Я знаю, что ты страдаешь… прими мою руку на дружбу и помощь, мой избавитель!.. я хочу заплатить тебе спасеньем за спасенье. Я разрушу ваше тайное общество. Садись подле меня вот сюда на берег.
Они сели рядом.
— Что же ты молчишь? — продолжала Люцилла, — слышишь ли ты, как шелестит зефир в ветвях этой мирты и растущего рядом с ней бука? При этом шелесте бук и мирта говорят между собою… о чем они говорят, Фламиний?
— О чем бы они не говорили, Люцилла, они не могут говорить о том, что должен сказать я: расстанемся! бук и мирта, однако, также могут опасаться разлуки, если секира подсечет одного из них.
— А я полагаю, что они говорят о чем-нибудь, более приятном: о дружбе, о надежде…
— И о любви?
— Может быть.
— Не о такой, какая может возникнуть между нами.
— Твой взор мрачен, а голос звучит грустью.
— Ты слишком богата и прекрасна, чтобы так неосторожно, одиноко сидеть в этом глухом месте. Я не защищу тебя, если ты продана Мелхолой.
— Кому?
— Язык острее меча, — сказала она, — ты это слышала.
— Тайна?
— Да.
— Я не могу быть продана, потому что сама купила Мелхолу.
— Ловко!.. но все-таки не ходи сюда.
— Я не одна. Не далеко отсюда сидят мои рабыни: их десятеро; они смелы и отлично владеют кинжалом; три из них из воинственного племени Германии и две испанки; остальные не хуже этих; они защитят меня от разбойников или умрут за меня. Ты помнишь тот миг, когда я очнулась на твоих руках в колеснице?
— Я стараюсь это забыть.
— А я не стараюсь. Тогда я прочла любовь в твоем взоре.
— Любовь безнадежную…
— Взгляни на меня опять, как ты тогда глядел.
Они взглянули друг на друга, как в первый раз, с восторгом.
— Ты и теперь меня любишь, Фламиний, — сказала Люцилла, — хочешь моей дружбы?
— Я твой враг.
— Нет, настоящий злодей не сказал бы этого.
— Теперь я люблю тебя, но моя любовь может уступить дурным внушениям моих товарищей или приказанию человека, которому я поклялся в верности ужасною клятвой.
— Приказанию человека, которого Мелхола зовет Вельзевулом?
— Да.
— Она не открыла мне его настоящего имени. Не открывай и ты. Я все узнаю, не заставляя тебя нарушать клятвы. Скажи мне только то, что можешь. Он корсар?
— Нет.
— Странно. Все меня остерегают от корсаров; я думала поэтому…
— Он помощник корсаров.
— А ты его друг?
— Я его ненавижу, но не могу избавиться от моей клятвы.
— А Ланассу?
— Тоже ненавижу; она хочет быть моею женою, не взирая ни на какие препятствия для брака патриция с иностранкой-ростовщицей.
— Мелхола также имеет продажную совесть…
— Нет, не говори этого, Люцилла. В груди этой еврейки доброе сердце, иногда заставляющее ее забывать барыш; много раз просила она своего отца о снисхождении ко мне и другим несчастным должникам; просила не без успеха. Я знаю бедных, обязанных ей своим спасением от тюрьмы или рабства, благодаря ее ходатайству. Ланасса этого не сделает, она снисходительно относится только к молодым людям, в которых видит выгодную партию для замужества. Эта глупая, чванная и злая девушка решила, что для ее полного благополучия недостает только знатности, и поклялась добиться своей цели. Не одного меня она преследует таким образом.
Долго сидела влюбленная чета, разговаривая между собою, пока рабыни не предупредили Люциллу, что идет Кай Сервилий.
Молодые люди стали часто видеться. Их свидания долго были под покровом тайны, но наконец чары этой гармонии были разрушены резким, грубым диссонансом. В кустах раздался громкий хохот, курчавая мужская голова показалась взору влюбленных с отвратительными, насмешливыми гримасами и тотчас скрылась опять.
Это был Лентул Сура.
Глава IX
Затеи стариков, неприятные молодым
Жаркий летний день угасал. Вдали, над цепью высоких гор, приморских отрогов аппенинской цепи, ярко светился пурпур вечерней зари, заливавший своим багровым отблеском остроконечные вершины Везувия и его товарищей, таких же, как и он, в то время погасших вулканов, о подземной деятельности которых все давно забыли, густо засадив склоны этих гор виноградною лозою и маслиною, в зелени которых там и сям виднелись хижинки сторожей, поселенных среди этих уединенных плантации для охранения их больше от животных, могших случайно попасть туда, нежели от людей, потому что скромные сельские жители еще свято чтили в продуктах поля дары Цереры и, боясь гнева раздраженной богини, весьма редко покушались на чужую собственность.
Всякое земледельческое орудие также можно было оставить смело на ночь в поле и на плантации, не боясь кражи, а и не было цели красть эти плуги и бороны земледельцев; в них не было ни замысловатых, дорогих винтов и гвоздей, ни ценных колес и пружин. Плуг римлянина был не что иное, как простой, обтесанный пень с толстым, заостренным корнем, обитым железом. Косы, серпы, бороны, заступы, грабли — все было самой простой конструкции, сработанное дома из дешевых материалов, причем нередко острые кремни и кабаньи клыки заменяли металл.
Нарушителями порядка на плантациях могли быть только дикие козы, во множестве водившиеся среди горных ущелий вблизи Везувия, зайцы, волки, одичавшие свиньи и собаки, которых сторожа должны были убивать или хоть прогонять с плантаций, не имевших изгороди, криком и стуком. То рядами на ивовых тычках, то растянувшись по веревкам, горизонтально привязанным между высокими пирамидальными тополями (что до сих пор делается в Италии), маслинами и кипарисами, вились виноградные лозы, обремененные созревающими и совсем спелыми кистями разного цвета.
Ниже их, у подошвы гор, были огороды, полные гороха, бобов, репы, редьки, луку, чесноку и т. п., а также зеленели и желтели нивы, засеянные ячменем, пшеницей и полбой, луга, среди которых паслись стада рогатого скота и. табуны лошадей, утолявшие жажду в мелких, почти высохших от жары, горных ручьях, укрываясь от лучей солнца под тенью развесистых лавровых и буковых деревьев, одиноко или группами росших там.