— Я проходила мимо двери и увидела тебя, — продолжала Аврелия с оттенком дружеского упрека в голосе, — неужели ты еще не устала?
— Это ты, госпожа! — отозвалась Катуальда, вздрогнув от неожиданности, потому что, углубившись в свои думы; забыла в эти минуты все на свете.
— Я тебе много раз говорила, Катуальда, чтоб наедине со мною ты не величала меня именем госпожи; разве ты не хочешь быть моею подругой?
— Когда я буду свободна, буду звать тебя моей милой, доброй Аврелией, а до тех пор… ах, какая страшная, глубокая бездна лежит между свободой и рабством!
— Между мной и тобой нет никакой бездны, — возразила Аврелия — разве я свободна в доме моего отца? разве я не работаю с утра до ночи? разве у меня есть хоть одна минута покоя? ложась в мою постель, я боюсь надеть спальное платье, ожидая, что не успею задремать, как отец уже позовет меня, чтобы в десятый раз спросить, сколько собрано сегодня яиц или винограда, или напомнить мне, чтоб я велела запереть кота в хлебный амбар… с утра до ночи и с ночи до утра я занимаюсь этими пустяками, кроме более важного дела; беда мне, если отец увидит пробку или веревку в чулане не на своем месте!.. нет; Катуальда, я не свободна, я такая же раба, как ты!
Аврелия грустно вздохнула и, обнимая Катуальду, продолжала:
— А к чему нужна эта щепетильная мелочность в хозяйстве? это поднимание с пола и укладывание на место каждой упавшей горошины или зернышка перца? это сосчитывание и ежедневное записывание всякой рухляди, которую перекладывают с места на место, — рухляди, которую даже бедный человек не стал бы держать в доме, а выкинул бы без сожаления… сколько уходит на это драгоценного времени!.. я употребила бы его на развитие моего ума, на помощь бедным людям и на более полезные отрасли хозяйства, не говоря уже об отдыхе или удовольствиях; удовольствий-то мне никогда не придется узнать!.. никогда!.. я знаю, хоть и в глуши живу, как веселятся другие девушки моих лет; как они, при меньшем, чем наше, богатстве, наслаждаются, видят людей, разные города, покупают наряды, а я только однажды, пять лет тому назад, успела выпросить себе хорошее платье, да и то дешевое…
— Из клетчатой бомбицины[4], — перебила Катуальда, горько усмехнувшись, — какие рабыни Люциллы носят.
— И его покойница-матушка чуть не со слезами у отца вымолила. Подумай, Катуальда, пять лет я ношу по праздникам одно и тоже платье!.. отец не соглашается позволить мне даже пришить к нему широкую кайму на подоле, не принимая во внимание, что я. ведь выросла, это платье мне чуть не по колено!.. ах, ужасно!.. пять локтей прикупить какой-нибудь материи он не позволяет!.. ему жаль 10 динариев для моего платья; не для щегольства, а для избежания безобразия, насмешек!.. никуда он меня не возит и не пускает, никого не принимает к себе… я его раба!.. настанет скоро день, — он и меня продаст, как продал нашего бедного Аминандра… продаст он меня не покупщику, а старику — мужу, которого я терпеть не могу, отдаст меня против моего желания за нелюбимого человека!
Обе девушки несколько минут молчали; Катуальда отбивала по перилам пальцами такт и прищелкивала языком, не смея вслух выразить своего мнения об этом последнем обстоятельстве жизни своей госпожи. Аврелия в темноте не заметила, как на лице галлиянки играла плутовская улыбка, а оловянные глаза светились веселостью. Катуальда с трудом удерживалась, чтоб не расхохотаться.
— Да, — сказала она, стараясь казаться серьезной, — да, между нами мало разницы, и ты и я, мы рабыни; только я хочу быть свободною и буду, а ты не будешь, потому что не хочешь.
— Я не хочу? — повторила Аврелия с жаром, — чего не дала бы я, чтоб пожить на свободе хоть один месяц!
— Ты можешь быть и свободна и счастлива, но не мне учить мою госпожу!
— Катуальда, что ты так лукаво улыбаешься? Я это даже в темноте вижу. Зачем ты говоришь таким насмешливым тоном?
Катуальда не выдержала; она крепко стиснула Аврелию в своих объятьях и залилась звонким, почти истерическим хохотом.
— Госпожа, госпожа!.. ты можешь быть свободна и счастлива… ах, как ты будешь счастлива!..
— Когда же и как, Катуальда?
— После Вакхова дня… когда выйдешь за Кая Сервилия.
Новый хохот заглушил слова Катуальды. На лице Аврелии, до сих пор кротком, выразилась сильная досада и оттенок того брезгливого чувства, которое нас волнует при воспоминании о каком-нибудь противном кушанье или лекарстве.
— Я его терпеть не могу! — вскричала она, оттолкнув Катуальду.
— За что? — с новым смехом спросила галлиянка.
— За все. Ему 50 лет, а мне только 20; — какой же он мне жених? я его не люблю и не могу полюбить никогда, никогда!.. этот сентиментальный чудак является ко мне именно в то время, когда нельзя болтать с ним; он много раз подводил меня этим под гнев батюшки. Я тороплюсь горох провеять, а он мне начнет толковать нескончаемые басни о чудесах Цереры, начнет просить у меня позволения помочь мне в работе и все испортит.
— Помню я, как вы раз вместе взялись горох трясти да весь его по чулану рассыпали!.. ха, ха, ха!.. Кай Сервилий на тебя загляделся.
— Смейся, Катуальда!.. не тебя, а меня прибили за это. Батюшка, точно нарочно, подошел в эту минуту к двери, увидел, да и начал меня бить, больно прибил своею палкой. Сервилий уговаривал его, вздыхал, а потом сказал мне: «Не плачь, милая Аврелия, я тебе подарю, если хочешь, в искупление моей вины мешок жемчуга вдвое больше и крупнее этого мешка гороха». До жемчуга ли мне тогда было?! «Не надо мне твоих жемчугов, Кай Сервилий, — сказала я ему, — много их у моего отца, да он мне их не только надевать, смотреть-то не дает. Умоляю тебя, не ходи в мою кладовую!..» Он неделю после этого не ходил, а потом, догадавшись, что я туда от него прячусь, опять стал чуть не каждый день являться. Что может быть хуже любви старика?! он навязчив, точно докучливый комар.
— Не сердись на меня, милая Аврелия, но я скажу тебе правду: это ты не от себя говоришь, а со слов Люциллы. С тех пор, как вы познакомились, я тебя просто не узнаю. Ты наслушалась ее болтовни о скуке, любви, стариках и другом в этом роде, и повторяешь все это, даже в ее выражениях. Речь Люциллы дико звучит в твоих устах.
— Если я, в самом деле, сказала слова Люциллы, то они очень хорошо выражают мои мысли. Ах, Катуальда!.. я хотела бы…
Аврелия смутилась, снова обняла молодую невольницу и тихо шепнула ей на ухо:
— Я хотела бы, Катуальда, кого-нибудь сама полюбить, как, по словам Люциллы, в Риме все любят.
— Отлично!.. полюби же сама твоего жениха. Он вовсе не старик; напрасно ты его так называешь; я не знаю человека добрее и красивее его. Ты погляди когда-нибудь внимательно, как он величав в своей роскошной праздничной тоге; точно великий жрец шествует в храм, — так идет он сюда по пригорку, его плавная, певучая речь, добрый взгляд, светлая, обворожительная улыбка…
— Катуальда! — вскричала Аврелия теперь уже не с досадой, а со смехом — ты сама в него влюблена!.. о, как смешно!.. если б ты умела… впрочем, этого, все равно, нельзя… но если б ты была свободною, была, как я, дочерью сенатора, то я умоляла бы тебя…
— О чем, Аврелия?
— Ах!.. отбить его у меня… избавить меня от него. Идти не за того, кого любишь…
— Разве ты уже полюбила?
— А ты? ты любишь, Катуальда? любишь моего жениха? признайся, милая!.. я не рассержусь на тебя за это.
— Аврелия, — грустно ответила невольница, переставши смеяться, — не только любить, но и взирать-то на твоего жениха я не смею. Разве есть что-нибудь общее между таким ничтожным червем, как я, и первым богачом-красавцем наших мест? мое сердце… но, что тебе до этого?
— Любит его?
— Никогда я не осмелилась бы на такую нелепость; я всегда помнила и всегда буду помнить, кто я. Твоего жениха я глубоко уважаю, благоговею пред ним… когда он идет мимо меня, мне кажется, точно это сам Юпитер сошел с Олимпа, одетый в белоснежное облако. Когда он на тебя глядит с восхищением и любовью, мне его невыразимо жаль… одною холодностью отвечаешь ты, госпожа, этому достойному человеку… за него не только стоит перенести все побои, но даже… умереть!