Одной из причуд старого богача было обожание сочинений Катона, во многом очень мудрых, но в некоторых отношениях не менее того диких. Он, подражая Катону, старался постоянно поддерживать несогласия, ссоры, сплетни и всякие дрязги в своей прислуге, отдавая невольниц замуж, женя рабов на тех, кого они терпеть не могли, и продавая тех из них, кого все в доме любили. При всей своей скупости, он изредка дарил мелкую монету или старое платье невольнику в присутствии других, чтоб возбудить зависть.
Все это Аврелий Котта делал вовсе не от жестокости, а по советам того же Катона, который некогда заставил своими советами римлян разрушить Карфаген и этим затмил добрую славу своего отечества на веки.
— Бербикс, — сказал Котта полусонному галлу, который протирал свои глаза кулаками, стоя у двери и прислонясь к притолоке, — ступай немедленно в дом высокопочтенного моего соседа Кая Сервилия и от моего имени передай ему искренний привет и уверение в дружбе.
Невольник хотел уйти.
— Батюшка, — сказала Аврелия, — разве за одним этим ты его посылаешь?
— Постой, Бербикс!.. попроси у него еще… чего, дочь? — я забыл… эти негодяи так долго не являются на мой зов, что я успею почти всегда забыть мое желание, прежде чем они придут… я тебя палкой отваляю, Бербикс!.. Барилл, прибей его!..
— Ты хотел, батюшка, послать его попросить мази из толченых собачьих костей с жиром.
— Теперь некогда его бить, господин, — сказал Барилл, — если я его стану бить, господин Сервилий заснуть успеет.
— Ты, негодный, мне всегда противоречишь!.. молчать!.. ступай, Бербикс, и принеси мази из толченых собачьих костей с жиром… слышишь?.. повтори, что я сказал.
Господин велит принести мази из собачьих костей, — повторил галл и, не стесняясь, зевнул.
— Если ты переврешь, принесешь мне не того, что велено, то я тебя палкой!
Галл ушел.
— Батюшка, могу ли я теперь идти спать? — спросила Аврелия.
— Лентяйка! — воскликнул старик, — ты только и думаешь, что о сне да еде!.. спать бы тебе, да есть, да сидеть, сложа руки на коленах, без дела!.. отец болен, отец слаб, а дочь ни минутки побыть с ним не хочет!.. какая ты мне дочь, Аврелия? — самая плохая, самая непочтительная. Оставайся здесь и читай мне стихи.
Сервилия все время, пока этот неповоротливый дурак, Бербикс, не вернется.
— Какие стихи, батюшка, прикажешь мне читать? — спросила Аврелия, глотая слезы.
— Читай мне его лучшую поэму «Курций»; она не длинна, но Бербикс непременно должен вернуться домой прежде, чем ты кончишь; если он не вернется, — я его палкой!.. читай не торопясь, а то я недослышу.
Аврелия достала маленький сверток тонкого белого пергамента, лежавший на полке около письменного стола ее отца, исписанный мелким, красивым, женским почерком с изящно нарисованными арабесками и картинками на полях и между каждым отделом стихов, села на стул около столика у постели и, подвинув к себе лампу, начала читать:
— Не это место! — прервал старик нетерпеливо, — читай третью главу.
Аврелия, раскатывая пергамент с одного конца и скатывая с другого, нашла, что ей было приказано.
Ее глаза слипались от непреодолимой дремоты; строчки, мелко написанные красавицей Люциллой, подарившей поэму с иллюстрациями своего рисования своему старому жениху, — эти строчки представлялись Аврелии перепрыгивающими одна через другую; ее челюсти неудержимо стремились к зевоте.
Она стала читать со слезами и таким страдальческим голосом, что можно бы подумать, что тут не древнего героя ожидает смерть, а читательницу этой поэмы:
— И с тоской заныла грудь… Непорочностью чиста… Юных дней его мечта… — тихо повторял старик свои любимые строфы, выбивая ритм по одеялу пальцами и не слушая чтения.
продолжала Аврелия читать нараспев, едва в силах будучи сидеть, усталая и измученная, и физически и нравственно. В эти минуты она готова была проклинать и своего жениха, сочинившего стихи, и ненавистную ей насмешницу Люциллу, переписавшую их для ее отца в знак своей любви, и самого Курция, давшего Сервилию фабулу для его поэмы.
— Как плохо ты читаешь, дочь! — заворчал старик, оторвавшись от своих грез о Люцилле, — ты читаешь, точно по складам… если ты будешь так мне читать, я завтра тебя заставлю при себе прочесть эти стихи без отдыха десять раз.
— Мне очень спать хочется, батюшка… уже полночь… я встала сегодня на заре, целый день работала… на заре ты меня опять разбудишь…
— Лентяйка!.. а как же я-то целый день работаю и никогда не хочу спать?! иди спать!.. Барилл, ты продолжай!..
Аврелия ушла, а невольник, не смея сесть, прислонился к стене около столика и, наклоняясь к тусклой лампе, продолжал чтение:
— Садись вон туда на пол, чтоб я мог видеть твое лицо и узнать по его выражению, сочувствуешь ли ты этим милым строкам, или смеешься над тем, кто их сочинил, над той милой рукой, которая их переписала для меня, и надо мной самим, который в восторге от этой поэмы.
Барилл сел на указанное место, поставив лампу также на пол, и продолжал свое чтение:
— Милая! — вскричал старик, забывшись, — никакой священный обет не заставил бы меня огорчить ее… Аврелий и Люцилла — какое дивное сочетание имен!.. это симпатия душ, определение Рока!.. она сказала, что сами Парки свили наши жизненные нити во единую неразрывную нить!.. Аврелий, происходящий от золота, Люцилла — от луча света, от солнца[5]… Золото впотьмах — простой темный металл… оно блестит от луча… да, эта девочка — яркий луч солнца, озаривший мой жизненный закат, согревший мое хладеющее сердце… читай, Барилл, дальше!
Барилл читал; глаза влюбленного старика долго сияли огнем его поздней любви, но мало-помалу их блеск потух, веки смежились; руки Котты, отбивавшие по привычке такт по одеялу, ослабели, он задремал, погрузившись в сладкие грезы о своем близком браке с красавицей Люциллой. Барилл ушел в свой чулан, чтоб воспользоваться этим промежутком отдыха, который, как он очень хорошо знал, будет весьма краток.
Глава XI
Плутни рабов
Вышедши из спальни своего господина, Бербикс направился в атриум — комнату, которая некогда была священной в жилище каждого римлянина, но в эту эпоху снизошла до значения простой кухни, потому что, когда хозяева строго разграничились со слугами в своих привычках, то разграничились также и в обстановке жизни. В богатых домах роль атриума занял триклиний — комната, названная так от стоявшего в ней трехстороннего стола, в виде буквы П; господский атриум обратился в обыкновенную залу, хоть там все еще, в некоторых домах, помещался домашний очаг, но на нем уже ничего не варили и не жарили, а видели в нем только род жертвенника в честь домашних богов и предков, статуи которых симметрично стояли вдоль стен, на высоких пьедесталах. Но в доме Котты был только один атриум — людская кухня, несмотря на то, что дом был очень велик.
— Так я и пошел для старого скряги бродить по ночам за всякими пустяками! — ворчал дикарь, переступая порог кухни.