Там он скоро нашел свою сестру, спавшую на лавке, со связкой соломы под головой.
— Катуальда, поднимайся, долговязая! — закричал он, схватив ее за руку и грубо тряхнув.
— А? что? — отозвалась девушка, испуганно тараща свои заспанные глаза.
Она только что заснула после целого дня трудов и беготни. Увидев, при свете догорающих углей, облик фигуры брата, Катуальда оттолкнула его от себя прочь и, снова улегшись, не менее его грубо, спросила:
— Это ты, неугомонный? чего тебе надо? пошел прочь! ни днем, ни ночью от тебя никому нет покоя!
— Не я виноват, что старый филин не спит по ночам, как добрые люди, а посылает чуть не за Геркулесовы Столбы, когда ему вздумается, за разною дрянью… иди, говорит, сейчас к соседу Сервилию, да принеси мне мази из собачьих костей… так я и пойду по ночам болтаться по дорогам, да царапать мои ноги о камни!.. есть и помимо меня тут, в доме, слуги, которым нечего делать, которые день и ночь только, по лавкам валяются… ступай, долговязая, вместо меня за этою проклятою мазью, да живее!.. не то мне за твои мешканья-то все бока отколотят.
Девушка издала странный, громкий звук — смесь зевоты с горестным стоном, но, не ответив ни слова, вышла торопливо из кухни.
Ночной, горный ветерок освежил Катуальду, когда она, выйдя за ворота усадьбы, очутилась в поле. Уже давно привыкнув спать очень мало, — когда, где и сколько придется, — она очень скоро отогнала свою дремоту и бодро пошла скорым шагом по пешеходной тропинке, извивавшейся среди полей и виноградников через пригорок, по направлению к границе соседских владений.
Сервилий, однако, не писал в этот вечер стихов, как полагал его приятель, а давно уже спал после хозяйственных трудов, многочисленных, но благоразумно-рациональных; спали и все его слуги.
Не одной Катуальде казался этот величественно-красивый, пожилой помещик, похожим на Юпитера. Когда он изредка приезжал по делам в Рим, немало женщин вздыхало о нем. Девушка из каждой аристократической семьи сочла бы за счастье его сватовство, а гордый сенатор с радостью назвал бы его зятем. Но он ни за кого не сватался. Любезный и приветливый в обращении, Сервилий, однако, держался в стороне от всякой фамильярности с женами и дочерьми своих друзей, и все думали, что он обрек себя на одинокую, холостую жизнь.
Отношения его к Аврелии никто не подозревал в Риме.
Его сон, прежде всегда крепкий и спокойный, после принятия в дом Люциллы сделался чутким и кратким.
Не легкую обузу навязал своему другу Семпроний, поручив ему свою неукротимую. Покровитель напрасно старался, и лаской и строгостью, приручить этого красивого зверка, возбудить в молодой красавице склонность к мирным занятиям сельской хозяйки. С глубокою грустью размышлял он о том дне, когда возвратится его друг и он сдаст ему дочь такой же неукротимою, как получил ее.
Чрезвычайно радостное согласие Люциллы на брак с семидесятилетним Коттою сначала обрадовало, но потом смутило ее опекуна. Мечты Люциллы о ее «милом Аврелии» были до того восторженны и страстны, что переходили в не совсем приличную приторность и невольно возбуждали подозрение, что тут кроется не то, что этот восторг с поминутными возгласами: «о, мой божественный Аврелий!» не больше как маска, ловкая, но все-таки заметная.
Кай Сервилий недоумевал, что могло таиться под этой маской. По соседству не было ни одного молодого человека, могшего пленить его приемную дочь. Сыновья помещиков были грубые пахари, преимущественно солдатского закала, потому что эти земли были розданы Суллой своим сподвижникам взамен отнятых у них и их родных Марием.
У Сервилия не было ни малейшего подозрения на Фламиния, потому что друг при передаче дочери ничего ему не сказал о их знакомстве.
Несколько странных случаев окончательно убедили старика, что не все ладно в его доме. В первый раз это было в тот вечер, когда он застал Люциллу с Аминандром у ручья, в парке. Он ясно видел в сумерках, что его воспитанница жмет руку, прощаясь с мужчиной, который затем быстро скрылся.
— Люцилла, кто здесь был? — спросил старик.
— Сосед Петрей, — не заикнувшись, ответила красавица.
— Отчего же волосы-то его стали черны?
— Это тебе показалось.
Сервилий бранился, плакал и произнес длинную увещательную речь, могшую понравиться народу на форуме Рима, но вызвавшую только смех неукротимой девушки.
Часто по ночам в комнате Люциллы слышна была музыка, беготня и смех, но раз голос, певший романс Анакреона, показался Сервилию незнакомым и не могшим ни в каком случае быть женским, потому что это был приятный баритон. Испугавшись, что это опять забавляется тайком Рамес, старик вышел из своей комнаты и нашел слугу спящим на его месте. Он пошел во второй этаж, но, никого не застав у Люциллы, кроме ее рабынь, мог сделать ей выговор только за шум, мешавший ему спать.
Бродя ночью по саду, Сервилий видел фигуру, быстро пробиравшуюся по направлению к границе его владений; кустарник скрывал одежду и стан, но рост убедил старика, что то не женщина. Оглянувшись, он заметил веревку с узлами, висевшую из окна Люциллы: ее быстро втянули наверх.
На выговоры старика Люцилла со смехом возразила, что все это ему пригрезилось.
Много было и еще кое-каких мелочей, вроде обрывка плаща, найденного в саду, следов полусапожек городского фасона, пуговицы, очутившейся около террасы, и т. п. Эти мелочи сделали старого холостяка подозрительным; он плохо спал, нередко прохаживаясь ночью под окном Люциллы, в надежде застать врасплох и наказать ее вместе с ее соблазнителем, не зная того, что этим только облегчал вход в свой дом то тому, то другому из новых знакомых Люциллы, имевших возможность, в отсутствие хозяина, войти через дверь крыльца, не лазая в окно по веревке. Он не знал, что ловкая девушка давно уж не скучала, составив себе новое знакомство, за неимением в глуши прежнего, — знакомство, состоявшее из людей, которых он ненавидел. Приходила туда Мелхола с тюками товаров; вздыхал там Фламиний, насмешливо философствовал Аминандр и показывал Люцилле свое искусство и силу, поднимая одною рукою тяжеловесные столы и разбивая камни кулаком. Бывала там и Хризида, жена гладиатора. Сервилий не знал, что раз была там даже Росция, некогда любимая, а теперь презираемая им. Все слуги были подкуплены и втихомолку посмеивались над простаком господином. Что Люцилла не любит своего жениха, а только дурачит этою комедиею и его, и весь околоток, — в этом Сервилий был вполне убежден и остерегал соседа, но старик ничему не внимал, влюбившись до безумия.
Сервилий видел в этой любви одну гибель для старого скряги, но не нашел в себе достаточно сил для самопожертвования, чтобы спасти его. Полюбив Аврелию, он получил согласие ее отца с непременным условием, что их свадьба состоится в один день со свадьбой его и Люциллы, которую назначили после праздника Консуалий и Вакха.
В ту ночь, когда Катуальда пришла за мазью, Сервилию также вздумалось сделать обход около дома. Веревка не висела, но внутри комнаты был слышен громкий говор со смехом и беготней.
— Медузка, здравствуй, разбойница! — шепотом обратилась Катуальда к черной, мохнатой собаке, прикованной на цепь к конуре у ворот усадьбы Сервилия, — тише, дура!.. вот тебе, возьми обычную плату за пропуск.
Она сунула в рот ласкавшейся к ней собаки кусок лепешки.
— И ты, Горгона, не ворчи!.. и тебе дам.
Собаки пропустили без всякого лая девушку.
В кухне спал на лавке старик, немедленно проснувшийся от шороха.
— Спи, дедушка Клеоним, это я, — сказала Катуальда.
— И сегодня притащилась, рыжая сова! Удивляюсь, как это вам не спится по ночам, греховодники!.. от которого ты нынче: от старого или от молодого?
— Послал-то старый, не тайком иду; доложи, если хочешь, своему стихоплету, только и от молодого у меня есть кое-что с собой. Вот твоя доля.
Порывшись в своем широком, плетеном поясе, Катуальда вынула динарий и подала лежавшему старику дворнику.
— Не очень нынче расщедрился! — брюзгливо проворчал Клеоним, спрятав монету под тюфяк и повернувшись на другой бок.