Ланасса торжествовала, принудив Фламиния дать ей вексель на большую сумму с огромными процентами для уплаты процентов по заложенному поместью, которым владел вместо него еврей.
Уже третья ночная стража готовилась к смене, когда веселые гости стали расходиться из дома актрисы.
Цицерон, совершенно трезвый, отправился домой, но Юлий Цезарь, Фламиний, Лентул и другие не намеревались возвратиться к своим пенатам раньше утренней зари.
Они написали углем на дверях меняльной лавки ростовщика Натана из евреев: «Здесь покупает и продает человеческую совесть усердный чтитель Юпитера и Венеры, друг богатого Клеовула».
На лавке же грека Клеовула, отца Ланассы, выставили такую надпись: «Здесь обдирает с живых и мертвых людей кожу благочестивый поклонник Иеговы, друг богача Натана».
Еврей и грек были между собою заклятыми врагами, как и их дочери.
На форуме молодые люди навязали нескольким статуям рога из соломы, намалевали красные усы и бороды киноварью с прибавкою разных надписей на пьедесталах.
Юлий Цезарь, бывший в то время одним из жрецов Юпитера, провел товарищей в Капитолий.
Войдя в храм, они связали дремавшего дежурного храмового прислужника, немножко выпившего от скуки одиночества, и положили его к подножию жертвенника на лежавшие там на полу небольшими вязанками дрова, приготовленные для ожидаемых жертвоприношений.
Перебудив в нескольких домах мирных граждан оглушительным петушиным криком или кошачьим мяуканьем под окнами, неугомонные шалуны наконец при свете утренней зари разбрелись по своим домам.
Глава II
Люцилла
Росция легко могла помешать козням Юлия Цезаря, рассказавши о них отцу Люциллы, но она этого не сделала, опасаясь, что честный, прямодушный сенатор начнет в гневе совершенно бесполезный процесс с шалуном и припутает как ее, так и Цицерона в качестве свидетелей.
Люций Семпроний Тудитан, сын Кая, консула, погибшего во время террора, при владычестве ужасного Мария, не добивался никогда консульства, предпочитая спокойно служить в должности то военного, то гражданского претора в разных, близких и далеких провинциях, где он, не пятная своей репутации именем грабителя, тем не менее, умел нажить себе громадное состояние больше чем в 200 миллионов сестерций, что, однако, не было редкостью в те времена.
Благодаря его умеренной жизни и малочисленности семейства, этот капитал рос с каждым днем.
Семпроний был добрым, но ужасно придирчивым человеком. Если он начинал какое-нибудь дело, то непременно доводил его до конца, во что бы то ни стало. Затеять с ним процесс или попасть в его должники было сущею пыткой не только для виновника, но и для всех, причастных к этому делу лиц.
Этого-то и побоялась Росция.
Цицерон и Цезарь, оба превратились бы в ее противников и доставили бы ряд торжественных оваций ее сопернице, Демофиле.
Намерение не есть дело. На словах можно похитить даже солнце с неба. Цезарь легко мог отречься от своих слов, а Цицерон сказать, что ничего не слыхал.
Росция предоставила событиям идти своим чередом, зорко следя за их ходом и беспрестанно напоминая Фламинию его клятву молчать об их общем предприятии, потому что бесхарактерный юноша ничего не умел ни задумать, ни совершить без посторонней помощи.
Если ему и приходила в голову какая-нибудь самостоятельная идея, то непременно быстро угасала, задавленная вредными советами его развратных друзей.
Фламиний не был глуп, не был и жесток, изредка возникали в его голове и сердце умные идеи и добрые порывы в пользу ближнего, но все это бесследно исчезало в вихре бурной жизни, к которой он привык чуть не с детства, руководимый примером дурного отца.
Минуты проблесков сознания своей порочности бывали для него самыми мучительными из всего, что его терзало. Тогда он шел к своему единственному другу, способному понять его страданья, — к Эврифиле Росции. Но он весьма редко доходил до ее жилища, встреченный на улице и уведенный совсем в другое место одним из приятелей. Он их давно уже не любил, а скорее ненавидел, но боялся их и не имел энергии отстать от их компании, — не мог вылезти из этого, с каждым днем все более и более засасывавшего его душу болота порока. Росция поручила своим надежным агентам следить за ветреником и передавать ей все, что он им поручит, а ему передавать ее советы. Не видя их вместе, товарищи Фламиния, между которыми был и Цезарь, ничего не узнали. Росция любила Фламиния, как родного сына, и хотела его спасти, но знала, что это невозможно, по крайней мере, пока не пройдут годы его первой, кипучей юности.
Семпрония Люцилла с малолетства была странным ребенком; пытливость ее ума удивляла всех; никогда она не радовалась получению новой куклы простою детскою радостью, а непременно приставала при этом к отцу или матери с бесчисленными вопросами:
— Мама, откуда ты взяла эту куклу?
— Купила, моя милая.
— У кого?
— У Мерида, в лавке.
— А Мерид откуда взял?
— Мерид ее сделал.
— Из чего?
— Из дерева.
— А дерево из чего делают?
— Оно растет из семечек.
— А семечки откуда являются?
— Мать-Земля, наша общая кормилица, производит их.
— Как она их производит? Из чего?
— Я этого не знаю, дитя мое; боги не открывают нам всех своих тайн.
Видя на какой-нибудь гостье хорошее платье, девочка не хвалила его цвет или прочность материй, а только интересовалась узнать, кто, где и как его сделал, что вело к нескончаемым вопросам, и надоедавшим и вместе удивлявшим всех. Эти вопросы в конце концов всегда сводили речь на богов.
— Мама, — часто спрашивала Люцилла, задумчиво глядя вдаль, — кто все это сделал: солнце, звезды?
— Солнце, дитя мое, есть лучезарная колесница и венец великого Гелиоса, объезжающего наш мир.
— Разве ему не надоело каждый день ездить по одной и той же дороге? Ведь это скучно, мама!.. А богов кто сделал? Гелиоса?
— Рок произвел их.
— А вот и неправда, мама!.. — прерывала девочка со смехом, — батюшка мне говорил, что Юпитера в Капитолии сделал какой-то грек в старину.
— Он сделал статую Юпитера, как недавно Эврилох сделал бюст твоей бабушки. Разве этот бюст сама бабушка?
— Это ее изображение: я понимаю, мама. А Рок сильнее Юпитера?
— Сильнее, дитя мое.
— Почему ж мы ему не молимся?
Мать не знала, что ответить на это.
Люцилла десяти лет лишилась матери. Отец сосредоточил тогда всю свою любовь на ней одной. Он пригласил к ней лучшего учителя из свободных, приезжих греков, боясь, чтобы раб не испортил ее характера лестью. Ученица скоро превзошла старика своими знаниями, изучая даже то, чему он ее не учил, и нередко мучила вопросами из самых гуманных сфер философии.
Удивляясь пытливости ума Люциллы, родные не удивлялись ее смелости, потому что этою чертою характера отличались члены фамилии Семпрониев исстари. Много Семпрониев Гракхов и Семпрониев Тудитанов легло героически на полях битвы за отечество или сложило буйные головы в междоусобных распрях.
Люцилла и Тибулла, обе не ведали страха с колыбели, но первая еще была нежным бутоном, только обещающим роскошный цветок, тогда как ее кузина, бывшая гораздо старше ее и уже вступившая в брак, была давно пышною розой-кокеткой, у ног которой побывала вся молодежь Рима, принесла дань своего поклонения и начала отставать от этой благосклонной к дарам богини, перенеся восторг на Люциллу. Тибулла сама ловила поклонников и наслаждения; Люциллу ловили все безнадежно. Энергичные красавицы не знали преград для достижения своих целей; не было ничего, чего они не умели бы выполнить. Но цели, к которым они стремились, были различны. Не было ни одной формы сладострастия, которой не испробовала бы Тибулла; не было ни одной науки, которую не изучила бы Люцилла.
Было даже нечто отталкивающее в этом неженственном хладнокровии, с которым она говорила кузнецу в кузнице: