- Пилить, пилить! - этими возгласами наиболее горячие головы подбадривали тех, кому пилить не хотелось.
- Пилить дело простое. Науки только в этом не видно, - сопротивлялись поклонники открытий на острие пера. Однако, чтобы не прослыть белоручками, они прекратили сопротивление, и тогда мелодичные зубцы пил заиграли по старым спинам валунов, видавших на своем веку разное, но не такое.
Утомившись, участники похода сходились подкрепиться, попить чайку, искусно настоянного бывалым лесником на смородинном листе. Тревожные лесные ветерки несли из чащи неясные похрусты, отдаленные птичьи голоса. Медленные струи воздуха обтекали стволы деревьев, все гуще пропитываясь запахами, и шли в ложбинку на огонек, легко играя пламенем костра. Здесь, в лесной ложбинке, потоки лесных звуков, смоляные дуновения и густой дух смородинного веника, парящегося в ведре над костром, мешались в одно и, заполняя легкие, втекали в артерии, шли по капиллярам, растворялись в крови, отдаваясь сильными ударами сердца.
Участники экспедиции подолгу распивали чаи, не собираясь сопротивляться гипнозу цветущего лета. Дачная, почти курортная ситуация располагала к веселью, шуткам и затяжным неслужебным разговорам. Только двое из всей компании естествоиспытателей никак не поддавались колдовству летних вечеров и продолжали пилить начатое с упорством, не оставляющим сомнений, что для такого народа нет крепостей, которые нельзя было бы взять, и что скоро тайны природы раскроются до последней. Раздирающий уши звук пилы выводил разговоры из приятного русла, путал мысли.
- Эй, Петров, Быков! Пора сливаться с природой! - кричали им в темноту, и тогда темнота отвечала таким металлическим визжаньем, от которого по спине бежали мурашки, а от слияния с природой не оставалось ничего.
- Работать надо! - гулко неслось к костру.
- Эй, Петров, Быков! - кричали им настойчивее, а потом несколько человек решительно поднимались, уходили в темноту, чтобы вернуться из нее с отобранной пилой. Петров и Быков тоже выходили на свет, щурились; грудь их еще тяжело вздымалась, а потом приходила, в норму, и теперь ничто не мешало засыпающим лесам шептать о каких-то неведомых, тайных грезах.
- Вот, значит, - начинал кто-нибудь, опростав первую кружку чая, прилетает марсианин на Землю и попадает сразу на карнавал. Видит девушка. И в бок ее пальцем - раз. А ему она. "Уйдите, я дружинника позову", - это она ему. А он снова - жжик, и живот показывает, а на животе глаз. Марсианин, значит...
Лесничий Митрий Пряников слушал эти истории весело, с доверием. Ученые импонировали старику серьезностью, возвышенностью тем разговоров. Кроме того, экспедиция грязи не разводила, слушала старика. Потому Митрий Захарыч охотно прощал марсианам и ношение глаза на животе, и другой непорядок, пока что торжествовавший - по рассказам новых знакомых - в небесных пределах.
Дед уже отвык от солидности в разговоре, туристы не баловали старика солидностью. Туристы приходили, мусорили и уходили. Правда, с песнями, с гитарами, плясками на валунах, да что пользы - мусор-то приходилось убирать старику. "Изгадили камушки, совсем изгадили", - печалился дед после таких визитов и гнул спину, гремя Георгиевскими крестами. Однако во время самих набегов он не думал об этом, а находился как бы в чаду, наблюдая новую и диковинную жизнь потомков.
Со стариком пришлый народ обходился запросто, будто с валуном, только надписей не вырезали. Любой сопляк мог хлопнуть Пряникова по плечу с прибауткой "Что, дед, рюмочку сглотнешь? А то смотри - песок из тебя сыплется, весь высыпается. Ангелы-хранители не угостят". Дед, конечно, серчал, но от рюмки-другой отказаться не мог, так и пристрастился к спиртному, Оттого и ждал холостую публику, крестился, отплевывался, но ждал.
Экспедиция, напротив, вела себя трезво, знай потягивала себе чаек, угар на сей раз обошел Митрия Захарыча стороной. Былая нерушимая ясность забрезжила в груди старика, и речь его снова обрела почти законодательную торжественность, суровость, соответствующую званию лесника и георгиевского кавалера.
- Конечно, господь в царстве своем порядка не достиг. Но вижу - народ крепкий есть. Порядка добьется, - уверенно вставлял Пряников в паузах астрономического спора. Возражений не было, это нравилось леснику, и в душе его пела протяжная песнь, не замутненная чечеточными ритмами текущего городского момента.
В природе все выдается квантами: свет, энергия, пространство, а также нечто (физически зависящее от перечисленных понятий, хотя не очень хорошо известно - как), именуемое радостью. Как только радость становится обычным состоянием, нормой быта, она перестает быть радостью. Разве может радоваться именинник новому, пусть даже прекрасно сшитому костюму, если все гости пришли к нему в точно таких же костюмах? Может, пока не явились гости. А дальше?
Организм требует чего-то нового, головокружительного. Старый квант радости исчерпывает себя. Еще хуже, если человек получает порцию радости, беспечно усваивает эту порцию, а потом узнает, что все было основано на ошибке, на недоразумении. Тогда приходит душевная опустошенность, литое чугунное чувство собственной никчемности - не сразу расплавишь его.
Вот так и душевная гармония Митрия Захарыча не устояла перед событиями дня. Научная правда подмяла гармонию под себя.