О, женщины! Как умеют они порой драматизировать события. Себя раскалят добела и вокруг всех взвинтят. Близких людей — тем более.
Александр Антонович в отпуск собрался. Друзья на рыбалку звали под Астрахань, на Ахтубу. Всю зиму манили. О таких «чудесах» рассказывали! Ты, мол, на песочке лежишь, кругом безбрежные, как море, бахчи. На них пудовые арбузы. Режешь такой, а он под острейшим лезвием колется. Сочный, сладкий, серебристо-красный. Ты себе лежишь на песочке, арбузные семечки поплевываешь, а рыба у берега так и ходит, так и ходит. Сама крючок ищет, сама на него насаживается, а тебе остается ее лишь на берег вытащить.
Наслушался Александр Антонович рассказов — за билетом собрался, но прежде решил к матери заглянуть. Редко видятся, все недосуг, на больших скоростях жизнь катится, а тут отпуск.
Торт купил, как положено, кое-что из продуктов, приехал к матери. Мать как узнала об отпуске, о намеченной рыбалке, так сразу пиковый момент и создался. Руками всплеснула, слезы на глазах появились. «Что вы за моду взяли, — сказала, — то на север, то на юг скакать! Бабка рядом, сколь лет не видел. А ну как помрет? Неужто сердце не ёкнет?» И пошло, и поехало. Как ветер в засуху. Но все же задумался. Вспомнилось: бабка хоть и двоюродная, но одной фамилий, а значит, одного кровного корня. Помнит он, не забыл. Крохотным был, когда привезла его мать в Истру все из той же Астрахани, куда он ныне на рыбалку собрался. Плох был, совсем плох: кости да оболочка, а в чем душа держалась — неизвестно. Истрепала его тогда малярия. Это сегодня такая болезнь в диковинку, а тогда многих она настигала, не обошла и его. Баба Анна выходила. Козьим молоком отпаивала, отваром из трав. Болезни он не помнил, а вот вкус полыни не забыл. До сих пор скулы от горечи сводит.
Войну вместе с бабой Анной пережил. Тогда она тоже его от верной смерти спасла.
Память тронь — она длинной лентой раскрутиться может…
В первую военную зиму они еще держались. Ямы на пожарищах разрыли, достали из них то, что припрятали до прихода немцев. Худо стало весной сорок второго года. Ослабли. Ни огород вскопать, ни картошку посадить. Ноги тяжелеть начали. Нажмешь на кожу пальцем — на теле ямка остается и не рассасывается. Как лунка в мокрой глине. Квелые, скучные — лежать бы да лежать. Но баба Анна разлеживаться не давала. Сама она, казалось, не спала, все на ногах, с надеждой: «До весны, до солнышка дожили, теперь не помрем». Годы и горе надели на ее лицо густую сетку морщин, ссутулили, но живости не отняли, как не отняли они у нее прозрачной, глубокой синевы глаз. «Пройдут, пройдут твои ноженьки, — приговаривала она. — Солнышко тебя обогреет, дождичек обольет, ветерок обсушит. Вырастешь, какие твои годы? Бегай, дыши глубже, трудись. Ты мужик — тянись». Гнала из землянки: «Что в земле киснуть иль других занятий нет? Земля сок из тебя вытянет, сухостью наполнит. На солнышко, на солнышко ступай!» День за днем, каждый час рядом. С ласковым словом, с заботой. Лебеду, крапиву научила готовить, томить корни лопуха. Щавель был едой, молодые побеги хвои. И гриб лесной, и трава полевая. Огороды в тот год вскопали, урожая дождались. Напряглись, выжили.
А мать свое бубнила: «Панька грубить стала. Дожила баба Анна, вот уж воистину дожила! Помрет, глаз прикрыть некому будет. Неужто и ты, как все, неужто сочувствия нету? Она по Володьке глазоньки свои выплакала. Съездил бы, успокоил…»
Володя родился у бабы Анны последним. А было у нее десять сыновей и одна дочь, тетя Паня, она и сейчас в Истре вместе с ней живет. Сыновья погибли. В войну похоронки на них одна за другой шли. На Володю бумаг не было. Тогда-то и появилась у бабы Анны надежда. Ждала она его. Искала. В то далекое время, когда Александр Антонович был просто Санькой, он вместе с бабой Анной ездил в Подольск, в архив Министерства обороны. Получили справку о том, что Володя пропал без вести. Бумаге баба Анна не поверила и не верит по сей день.
По словам матери, в доме бабы Анны приемник рижский, телевизор с большим экраном. Каждый день хоть что-то да услышит она о войне. «Плачет, плачет, — говорит мать, — худо бы не стало». И опять за свое: «Съездил бы, утешил…»
— Тоже мне, утешителя нашла! Я что, Христос? — не выдержал Александр Антонович. — С чем ехать? Чем утешать? Погиб он, погиб, можете вы это понять наконец! Пропал без вести!
От его грубого ответа мать заплакала. Только что она бранилась на него, стоя у плиты, готовя ему угощение — хрупкая, в стареньком платьице, с жиденьким, давно уже поредевшим пучком волос на затылке, а теперь отвернулась к окну, утирая слезы концом ситцевого передника.
— Доля материнская, — говорила она слабым голосом. — Ростишь, ростишь своих детушек — и на тебе, слова не скажи. Откуда в вас жестокости столько, что понять не можете. Ни себя, ни людей…