Александр Антонович дома вставал рано, а здесь и вовсе поднимался чуть свет. Забот хватало на каждый день. То одно, то другое. Забыл, что наступило воскресенье. Дома он позволял себе в этот день полежать подольше, настраиваясь на размеренно-неторопливый распорядок. Менял ритм, как принято нынче говорить. В Истре он и об этом забыл. Проснулся, брюки на ноги натянул — тогда и вспомнил. Сел в нерешительности: то ли еще полежать, то ли вставать. За дверью времянки послышались знакомые шаги.
— Встаешь? — как и всякий раз, видя его раннее пробуждение, спросила баба Анна, заходя во времянку.
Одета она была в праздничный цветастый платок, в плюшевое полупальто, из-под которого до пят свисала черная юбка.
— На базар мы собрались: Панька луку надергала, редиски. Ты поспал бы еще…
— Выспался я, баба Анна, с вами пойду.
Он понял, что ей хочется взять его с собой, иначе зачем во времянку заглядывать. Быстро собрался, вышел во двор. Утро было росное, прохладное. Солнце еще не поднялось, но оно уже светило поверху, подкрашивая края редких облаков чуть красноватым цветом. Душисто пахло травой, цветами. Деловито порхали взъерошенные воробьи. В саду, на деревьях улицы перекликались невидимые глазу птицы. Возле калитки Александр Антонович увидел корзину с зеленью. Он взвалил ее себе на плечи, и они отправились на рынок.
На рынке оказалось не людно. Несколько подвод, полупустые тесовые ряды. Молоко, редиска, лук, укроп — всего и товара на прилавках. Торговали большей частью незнакомые люди, те, кто приехал в Истру и построился после войны. Были здесь и свои, истринские. Александр Антонович их узнавал. Тетя Паня заняла место в торговом ряду, а он с бабой Анной пошел по рынку.
— Настасью сейчас увидишь, — говорила баба Анна, — здесь она. Николкину мать не забыл? С моим Сашкой учился.
Это Кольку-то Селиверстова он забыл? Скажет баба Анна! Колька — личность! Всегда Чапаем был, когда играли в войну. Вместе с Сашкой ушли они добровольцами на фронт. Оба погибли: Коля Селиверстов в сорок третьем под Курском, Саша — в начале сорок четвертого под Ленинградом.
Ничего он не сказал бабе Анне, кивнул молча.
Подошли к ряду.
— Здоровья тебе, Настась, — поздоровалась баба Анна.
— Дай бог тебе того же, — ответила Анастасия Петровна Селиверстова, полная женщина с отечным лицом. Дышала она тяжело, с хрипом.
— Санька наш, — объяснила баба Анна. — Маруськин сын, не признала?
— Как же, слышали. Мать не болеет?
Обычные вопросы, обычный разговор. О здоровье, о житье-бытье. Лишь в конце разговора Анастасия Петровна спросила: «Не слыхать ли чего?» Александр Антонович понял: о Володе. Крохотный червячок настороженности заполз в душу, сжалось сердце. Если спрашивает, стало быть, знает о том, что ждет баба Анна сына, ищет его, то есть о том, о чем говорила мать.
Они ходили по рынку, встречали знакомых. Разговаривали. О войне, как заметил Александр Антонович, не было сказано ни слова. Но этот неизменный вопрос вновь и вновь возвращал к прошлому: оно выступало все зримее, все рельефнее. Репьевы, Никифоровы, Савеловы, Ханаевы, Козловы… Наши фамилии, истринские. Вместе пережили оккупацию, разорение, пожар. Чуть было не погибли все до единого. Перед тем как сжечь город и отступить, немцы собрали жителей в колонну, погнали в деревню Дарну. Стариков, старух, женщин, детей заперли в церкви. Она и сейчас стоит в Дарне возле самой дороги — большая, полуразрушенная церковь из красного кирпича. Немцы обложили церковь соломой, принесли канистры с бензином. Мороз стоял лютый. Мерзли младенцы на руках. Каждый понимал, что готовится расправа, что сейчас, сию минуту, вспыхнет огонь и все они погибнут в нем, и всетаки женщины снимали с себя платки, одежду, кутали детей. Трагедии не произошло случайно: именно в этот момент из леса вышли наши разведчики. Они обстреляли немцев, освободили обреченных.
Началось наступление наших войск. Горел подожженный немцами город. Шли бои. Жители возвращались к пепелищам.
Память ворочала тяжелые камни прошлого. С освобождением пошли письма. Шесть похоронок получила в ту зиму баба Анна. Тогда же сбежал на фронт и Володя…
Баба Анна вошла во времянку, села на табурет.
— Слыхал, нет, какую радость сказывают?
— Нет.
— Как же. У Веры Никифоровой сын объявился. Три дня слова сказать не могла.
— Это какие Никифоровы, баба Анна, сычевские?
— Нет, с Лысой горы которые. У кладбища они раньше жили.
— Помню.
— Куда только не писала? Совсем малой был…