Однажды кто-то из сыновей Магды купил для Кеши подружку, желтенькую самочку попугая. Ее назвали Тошей и поселили в том же "вольере", на шкафу. Кеша говорил ей: "Хорошая девочка, иди ко мне!". Тоша, словно понимая его речь, прыгала навстречу, а он в испуге шарахался от нее, повторяя все ту же фразу: "Иди ко мне!". Спустя некоторое время птички привыкли друг к другу. Теперь они могли подолгу сидеть рядком на жердочке. Тоша, так и не научившаяся повторять слова, что-то щебетала по-птичьи, а Кеша отвечал ей на неплохом русском языке. Дядя Миша шутил про смешанный брак.
Совсем недавно Зоя и Максим вспоминали этих трогательных маленьких птиц из своего детства.
До Максима доходило спазмами, накатывающимися волнами, усиливаясь в своей безнадежности, осознание того факта, что он больше никогда не будет делиться с Зоей воспоминаниями. Никогда, никогда, никогда не будет он разговаривать с ней, не утешит ее, не научит смотреть объемно на плоские изображения, не будет отводить взгляда, смущаясь ее испанской, а может быть - цыганской или польской - красоты, не будет слушать, как она играет длинными изящными пальцами "Аппассионату".
Если бы только можно было вернуть время вспять! - повторял Максим.
Утром он бредил. Елена, измерив сыну температуру, вызвала скорую.
В больнице Максим ненадолго пришел в себя, даже поел пшенной каши. Затем погрузился в причудливое состояние, напоминавшее сон наяву. Он слышал то приближающиеся, то отдаляющиеся шаги и голоса, доносившиеся из больничного коридора, слышал, как переговариваются другие пациенты в палате друг с другом и медсестрами, и в то же время переживал нечто совсем иное, нездешнее.
Наплывали, непонятно чем вызванные, обрывочные воспоминания. Решенные когда-то задачи. И нерешенные тоже. Лица людей, имена и события, давно забытые, теперь вдруг возникали со всей отчетливостью. События были совершенно незначительными, из разряда тех, что, как кажется, не оставляют в жизни человека никакого следа. Расцветки чьей-то одежды. Слова, сказанные соседом по парте, когда к нему обратилась учительница литературы. "У вас `двушки' не найдется?", "Лишнего билетика не найдется?", "Огоньку не найдется?". Вспомнился пожухлый дядька в серой кепке и промасленной спецовке, который, совсем недавно, когда Максим попросил у него огонька, дал прикурить от своей сигареты, сказав при этом веско и строго: "Настоящий курильщик завсегда должен иметь при себе спички!".
Затем эта круговерть образов окончательно вытеснила, заслонила собой все остальное. Максим не спал, уши его слышали дробный стук дождя по оконному стеклу, но внимание настолько было захвачено тем, что происходило сейчас в пространстве невозможных воспоминаний, что в нем просто не оставалось места для восприятия внешнего мира.
Максим вспоминал - или ему казалось, что он вспоминает, - целые жизни людей, не имевших к нему никакого отношения, живших в других странах, в другие времена. Некоторые были на редкость заурядными, и все же проживались им до мельчайших подробностей. И тут же забывались. Другие были отмечены чем-то необычным: талантом, высоким происхождением, яркой судьбой. Но забывались и они.
Наконец Максим словно вынырнул из этого состояния, погрузившись в глубокий обморок. За мгновение до этого у него было такое чувство, будто последняя пережитая им жизнь непостижимым образом записалась в его собственных тайниках памяти. Это чувство осталось с ним и после того, как он пришел в себя. Максим ничего конкретного не помнил, однако избавиться от уверенности, что в нем засело что-то новое, многообразное, полное деталей, никак не мог.
Это было странно и тревожно. Но как можно избавиться от того, что никак себя не проявляет?
К вечеру температура спала. Мать, взявшая на работе отгул и много часов подряд проведшая в больнице, смогла наконец поехать домой, отдохнуть.
Несколько последующих дней Максим медленно приходил в себя. Подолгу спал, но это уже был обычный сон. Иногда он даже запоминал сновидения, однако ничего интересного в них не было. В промежутках между периодами сна Максим листал оставленные ему матерью книги по математике, пытался что-то решить, во что-то вникнуть, и быстро терял интерес.
О Зое он думал постоянно, но уже без первоначального надрыва. Он будто смирился с тем, что эта рана поселилась в нем на всю жизнь, и поэтому нет смысла раздирать ее до крови. Надо научиться с ней сосуществовать. Жить с чувством потери и чувством вины, которые стали теперь единым сплавом.
Максима навещали. Приходили тетя Лиля с Дымовым. Заглянули Лева и Валера потоптались, не зная сначала, о чем с ним говорить, но затем разболтались, стали рассказывать последние новости. Валера собрался уехать с родителями на все лето на подмосковную дачу, а Лева с гордостью сообщил, что научился у каких-то геологов, друзей его родителей, искусству варки отменного черного кофе.
Отец однажды пришел так неудачно, что застал у Максима свою бывшую жену. Максим уже давно не видел родителей вместе. Они сначала делали вид, что не замечают друг друга, затем стали тихо переругиваться. Елена припомнила Борису, как обнаружила у него под подушкой чужой лифчик. Борис напомнил Елене, как еще за несколько лет до этого она изменяла ему с кем-то, даже не пытаясь скрыть свою связь от общих знакомых, что уязвляло его не меньше, чем сам факт измены. В пылу спора они забыли об осторожности и говорили все громче и громче.
- Мам, пап, - тихим голосом позвал их Максим. - Может быть, вы выйдете в коридор и там продолжите выяснять, кто кому Вася?
Контраст между дерзким смыслом этой фразы и умоляющим тоном, каким она была произнесена, произвела на родителей такое впечатление, будто их окатили ушатом ледяной воды. Они вдруг заметили устремленные на них заинтересованные взгляды пациентов палаты, и смущенно замолчали.
Один раз Максима навестила Алла. Поинтересовалась, как он себя чувствует. Он на все вопросы давал дежурный ответ: "нормально". Алла сообщила, что сдала оба экзамена по математике - письменный и устный - на "хорошо". Оставались физика и сочинение. Учитывая, что речь шла о мехмате МГУ, две четверки безусловно были впечатляющим достижением. Алла старалась говорить сдержанно, но по блеску в голубых глазах было видно, как сильно она гордится собой.
Максим поздравил ее почти безучастно.
После ее ухода у него разболелась голова, да так сильно, словно ее сдавило раскаленным обручем. Максим лежал не шевелясь, смиренно ожидая, когда эта стискивающая пытка прекратится. Он совершенно забыл о своем опыте с зубной болью и не догадался сделать то, что, вероятно, следовало сделать: не объединился со своим переживанием. Впрочем, боль вскоре прошла сама, оставив после себя чрезвычайно необычный след в виде детских воспоминаний.
Но в этих воспоминаниях не было никакой Москвы, а был южный, опаленный солнцем город на склоне горы. И звучали в нем слова на иных языках, сделавшись вдруг понятными. Казалось, головная боль выдавила эти воспоминания из тайников сознания Максима, в которых они хранились.
Максим не сомневался, что это была лишь малая порция той памяти, что записалась в нем несколько дней назад, перед тем, как он выпал из пространства пережитых видений. Максим не знал, что ему теперь делать со всем этим. Смущало и то, что воспоминания переживалось как свои собственные, а не как чужие.
Через несколько дней после его выписки из больницы ему позвонила Алла. Сказала, что поступила в университет. Что она теперь свободна и еще целую неделю проведет в Москве, после чего уедет до конца лета к бабушке в Грузию. Очевидно, она ждала, что Максим предложит ей встретиться, но он лишь поздравил ее с успешной сдачей экзаменов.