Максим сел с правой стороны по ходу поезда, и мимо него вновь поплыла успокаивающая всеми оттенками зеленого цвета громада Измайловского парка. Затем поезд нырнул в туннель, включились лампы, сдержанный, как пристало уважающим себя электричкам, перестук колес сменился на оглушительный подземный грохот, которого не устыдился бы сам Минотавр. В окнах теперь мелькали темные рельефные стены.
Догадка о том, что он понимает языки, никогда прежде им не знаемые и не изучаемые, не в первый раз пришла в голову Максиму, но он до сих пор просто боялся ее проверить. Очень уж она была неправдоподобна. Максима в равной степени страшили обе возможности: и разубедиться, и утвердиться в ней.
Впрочем, произнес же он тогда, у Левки, фразу на испанском. Произнес, полностью понимая ее смысл. Разве это одно уже не было доказательством знания языка, который Максим прежде не знал и никогда не изучал?
Максим поежился, хотя в вагоне метро было душно и жарко.
Да, он мог легко строить фразы на языке, который звучал как испанский и казался таковым. Но что если это лишь его фантазия, основанная на внешнем сходстве? Что если слова, приходящие ему на ум, в действительности лишены смысла?
Необходимо было просто взять какую-нибудь книгу. Например, зайти в магазин на проспекте Калинина, где продаются книги и периодические издания на иностранных языках, взять что-нибудь в руки и полистать. И убедиться, что язык, на котором написана какая-нибудь кубинская газета, совпадает с тем, на котором говорил мальчик Али. Или убедиться в обратном.
Можно было также включить радио и начать крутить колесико, переходя от одной станции к другой, пока не раздастся речь на испанском. Или на арабском. Или даже на иврите.
Нет, Максим определенно еще не был готов к такому испытанию. Если он действительно знал эти языки, то в его мире надо было освободить место для признания чудес.
Изрядное место. Особенно если учесть семейную тайну, которую дед-книготорговец Ибрагим открыл Али, когда тому было двенадцать лет. Тут уж речь шла о чудесах даже еще более поразительных, чем внезапно пробудившееся знание иностранных языков. О том, что в каждом человеке дремлет способность воздействовать на явь одним лишь усилием мысли, изменяя уже свершившиеся события. Что существуют упражнения, направленные на раскрытие этого дара. Что некоторые рождаются орбинавтами, то есть людьми, умеющими менять явь силой ума, и им даже нет нужды выполнять эти упражнения. Что само слово "орбинавты" означает путешественников среди миров, ибо, меняя ход событий, они стирают один виток яви, давая ход новому, тем самым перемещаясь из одного варианта мира в другой.
И еще дед Ибрагим показал мальчику Али тщательно оберегаемую в их семье в течение множества поколений древнюю рукопись, составленную во времена римского императора Аврелиана, в конце третьего века нашей эры. В ней все это и рассказывалось. Рукопись была зашифрованной. Если не считать небольшого фрагмента, покрытого совершенно бессмысленной абракадаброй на латинице, она была записана буквами еврейского алфавита. Но подлинным ее языком была латынь. Часть рукописи уже разобрали предки Ибрагима и он сам. Остальное предстояло расшифровать Али. В семье этот манускрипт называли "Свет в оазисе", поскольку так можно было прочесть - с поправкой на неправильно записанный звук "т" - его первые слова, если бы он действительно был составлен на еврейском языке. Но на самом деле эти буквы следовало читать на латыни, и тогда получалось первое слово текста: "orbinauta", орбинавт, странствующий среди миров.
И, наконец, дед рассказал ему, что однажды своими глазами видел настоящего орбинавта. То был старинный приятель его отца Омара - то есть прадеда Али, - цыган по имени Франсиско Эль-Рей. Впрочем, с тех пор утекло немало воды, следы цыгана терялись; очевидно, его, как и Омара, давно уже не было в живых. С другими орбинавтами Ибрагим на своем жизненном пути не сталкивался, однако встреча с Эль-Реем доказывала то, что такой дар - не сказка, не древняя легенда.
Когда Али в первый раз узнал обо всем этом, он надолго утратил покой. И Максим сейчас был в таком же состоянии. Вот только у Али перед ним было преимущество: он мог обращаться с вопросами к своему мудрому и терпеливому деду, и в его распоряжении находился сам текст. У Максима же не было ничего, кроме воспоминаний Али, но и этого оказалось достаточно, чтобы лишить его душевного равновесия.
Верить всему этому или нет? Максим не знал. Конечно, он попытался изменить явь силой мысли, но тут же убедился, что не родился орбинавтом. Ему страстно захотелось развить дар, и память о наставлениях старинного текста, где говорилось, что это вполне возможно, вдохнули в него надежду. Теперь, отходя ко сну, Максим каждый вечер пытался настроить в себе сильную решимость воздействовать на содержание своих снов. Умение менять сновидения предлагалось рукописью "Свет в оазисе" как чрезвычайно полезная веха на пути к раскрытию в себе дара орбинавта. Но у Максима, так же, как когда-то у мальчика Али, ничего из этих упражнений не выходило.
На "Курской" вагон разом почти опустел, а затем так же быстро наполнился новыми пассажирами. Максим, погруженный в свои мысли, с опозданием понял, что пропустил переход на Кольцевую линию. Что ж, решил он, нисколько не расстроившись: вместо двух пересадок на Кольцевой придется делать две пересадки в центре. Выйдет немного дольше, только и всего.
Ему вдруг пришло в голову, что современный испанский может сильно отличаться от того, на котором говорил со своей матерью Али. Максим знал, что в годы, когда проходило детство Али, на Пиренеях шла война. Объединенные войска двух христианских королевств - Кастилии и Арагона - отхватывали кусок за куском у последнего на полуострове мусульманского государства, маленького Гранадского эмирата. Католическое войско готовилось направиться из Кордовы в самое сердце эмирата, чтобы взять приступом родной город Али, Гранаду. Максим уже успел навести справки в энциклопедии и узнать, что Али, которого его мать Сеферина называла Алонсо, в момент, когда дед открыл ему семейную тайну, в 1481 году, отделяло от падения Гранады одиннадцать лет. Последний оплот ислама пал в январе 1492 года. Летом того же года Христофор Колумб на своих трех кораблях под знаменем кастильской короны открыл Новый Свет.
Интересно было бы посмотреть, насколько с тех времен изменился, скажем, русский язык. Максим вспомнил, что видел у тети Лили хрестоматию по древнерусской литературе и просматривал в ней отрывки из судебников времен Ивана III и Ивана Грозного. Это был язык пятнадцатого и шестнадцатого веков, то есть примерно тех же лет, когда жил Али-Алонсо. Он безусловно отличался от современного русского, но его вполне можно было понять. Особенно, если бы под рукой оказался словарь, поясняющий смысл отдельных незнакомых слов. Максим тогда спросил у тети, не знает ли она, что означает слово "татба". Тетя предположила, что речь шла о "татьбе", что, по-видимому, означало воровство. От слова "тать", как в пословице "аки тать в нощи", то есть "как вор в ночи".
Предположение казалось убедительным. Максим тогда еще раз прочитал фразу: "А доведуть на кого татбу, или разбой, или душегубство, или ябедничество, или иное какое лихое дело, и будет ведомой лихой, и боярину того велети казнити смертною казнью". Теперь, вспоминая свое общее восприятие смысла этой выдержки из не самого гуманного в мире уголовного кодекса, Максим приходил к выводу, что разобраться в языке пятисотлетней давности вполне возможно. Особенно, если окажется, что испанский за время, прошедшее после открытия Америки, изменился меньше, чем русский.