— Да они ж на попасе.
Миша уставился на мать выпуклыми зеленоватыми глазами.
— Ты шуткуешь, маманя. Они в сарае.
— Нема их в сарае.
Миша быстро зашагал к сараю, распутал веревочную петлю, служившую вместо засова, потянул на себя дверь, заглянул. Кони сгрудились у входа. Миша снова завязал петлю, улыбнулся.
— Ишь занудились кобылки. Со степи домой, а из дому на волю тянет.
— Небось напугался, Миша? — опросила мать, тепло поглядывая на своего любимца.
— Не пужливый. Я так и знал, кони-то в сарае.
— А где ж им быть. Видать, Черва увела. Пришла распутанная, а за ней, как полагается, все увязались. Я ей кнута всыпала.
— Зря, мама, Черву, то, видать, Купырик напроказила. — Миша направился в дом, у сеничных дверей задержался. — Мама, ты харчей бы приготовила загодя, ребята вот-вот подъедут, ждать не будут. Надо к табору засветло возвернуться.
— Приготовлю, приготовлю. Напоила бы тебя каймачком, сыночек, да кот всю верхушку сожрал. Хоть бы завез его куда-нибудь. Жалеешь все.
— Может, еще кто каймак слизал?
Мать отмахнулась:
— Больше некому. Кот. По всему видно, он.
— Ты мою новую полстенку не видела? Чисто весь побился на Федькиной кляче, — переменил разговор Миша.
— Полстенка под редюжкой, на койке, ты ж сам ее туда прибрал.
— Может, и прибрал, я что-сь запамятовал.
Летом Миша спал в холодном коридоре забитого парадного входа. В коридоре складывали «жмени» прочесанной конопли, семенное просо и клещевину, и тут же по бокам ступенек стояли два трехпудовых бачка с медом от собственных пчел.
«Не иначе какой-то воряга каймачком заправился, — Думал Миша, перекидывая тряпичные плетеные половники, — кот у нас сознательный». Полстенки не находилось. Мальчик поднял одеяльце, подушка откинулась, и у него округлились глаза. Миша замер с одеялом в одной руке и с полстенкой в другой. Кот совершил оскорбительное, возмутительное дело. Взяв потник и подушку, Миша вышел в кухню с мрачным лицом и глазами, полными слез. Мать, торопливо обтерев руки о фартук, схватила подушку.
— Опять кот. Ах он, проклятущий, как же ее теперь отстирать? Придется перья перебрать.
Миша пришел в себя. Глаза его были уже сухи.
— Давай кота, маманя.
— Давно бы так! Житья от него нема. В мешок его, сыночек, да выкинь аж на Камалинском юрту, чтоб им в нашей станице не пахло.
Торопливо поев пресных пышек, облитых вершковой сметаной, и запив кружкой молока, Миша отправился поить лошадей. Елизавета Гавриловна вытряхнула из торбы крошки и положила туда кусок сала, пышек, хлеба.
«Маловато, — определила она, заглянув в сумку, — Сеню будет угощать, надо на двоих».
Вынув из борща кусок мяса, всунула в торбу и, оправляя под платком волосы, отправилась к погребу… Миша спускался с чердачной лесенки, держа под мышкой белолапого кота.
— На горище нашел, — весело заявил Миша, — Ты куда? за молоком? опять навяжешь глечик? Не надо, мама. Берегись с ним… Я лучше в мешок кота всуну.
Мальчишка был в паутине и пыли. Кот, ничего не подозревая, безмятежно мурлыкал, то вбирая, то выпуская из розовой пленки белые когти. В мешок полез неохотно. Когда же мешок был завязан — заметался и замяукал.
— Теперь не уйдешь, — торжественно определил Миша. Он выехал на улицу, держа мешок на отвесе.
Мать, заперев ворота, крикнула вдогонку:
— В бурьяны его, шкоду! Мышей не ловит, только вершки охватывает.
В степь возвращались гуртом. Сенька поджидал их на выезде у кладбища. Пристроившись, он оделил всех мочеными яблоками. Ехал, помахивая ногами, нарочито желая обратить внимание на потрепанные опорки, подвязанные шпагатом.
— Павло наделил, — похвалился он, — вернулся как раз со второй возки с кукурузой, вместе с Любкой. Заметили — ноги в цыпках да подсадинах, обужу приволокли. Теперь я кум королю, сват министру.
Рябоватое лицо Сеньки сияло удовлетворением. Кусая яблоко боковиной рта, он улыбался, показывая щербатый зуб.
— А кнутяги попало? — съехидничал Мишка.
— Ну и попало, — хмыкнул Сенька. — Я угинался. А вот когда черт пузатый кулаком по шее зацепил, куда от кнута тяжельше показалось, будто молотом жахнули, во тебе крест, до сих пор в ушах шумит. Я уж Павлу не жалился, а то он старого черта на кишмиш бы разделал. Перфилиха тоже штуковина. Павлу обещала харч навязать, какой в ночном положен, а уехали Павло с Любкой, горбушкой захотела отделаться. Да и горбушка-то мало что зуб сломаешь, а и чуток цвелая.
— Может, хлеба не было, — посовестил Миша, — так и у нас бывает.
— Кабы не было, а то при мне хлеб вынула… Говорит: «Ты там обжиреешь — и вовсе коней не укараулишь». — Сенька длинно-залихватски сплюнул. — Только она не на такого дурака напала. Забратовываю я коней под сараем, зырк в угол — курица несется. Огляделся я да как сигану на нее, всем телом прикрыл, чтобы шум не подняла, бо курица, коли не донесется, становится какой-ся чумовою.