Объезжал отдел генерал Гурдай, рожденный в Жилейской станице, и жилейцы с нетерпением ждали к себе именитого земляка, чтобы отменно принять его и получить ответ на сомнения.
По улицам атаманского проезда еще с утра принялись было вывешивать флаги, но выполнение этого обычая сразу же неприятно застопорилось. Какие поднимать флаги? Трехцветные, имеющиеся в изобилии в правленском запасе? Нельзя, скинули самодержавие. Красные? Старики не привыкли к новому цвету. Скрепя сердце решили вовсе отменить флаги. На колокольню форштадтской церкви выставили наблюдательный пост. Отсюда степь просматривалась на двенадцать верст, до самого венца Бирючьей балки, границы жилейских земель. Чтобы ненароком не прозевать генерала, по шляху выставили цепку верховых.
Павло Батурин, прндя в гости, расположился у окна. Из окна карагодинского дома отчетливо видны площадь и все приготовления на ней.
— Ишь, здорово встречать родыча моего приготовились, — пренебрежительно сказал Павло, отдирая шкурку твердой таранки крепкими белыми зубами.
— Невжель родыча? — усомнился Мефодий Друшляк.
Павло, оторвав слой тараночной спинки, нехотя жевал ее. Ответил не сразу, явно показывая пренебрежение к столь незначительному факту.
— До окончания старого режима был невжель. А теперь так себе, туды-сюды, не знаешь еще, каким родычем придется хвалиться. — Павло качнул головой на Хомутова: — Вон Хомутов, каким-ся каторжанином задается, кандальником, а для меня такая родня была б еще хуже атаманской. Нагляделся я их, кандальников, в Екатеринодаре-городе, как стоял с четвертой сотней на гарнизонном отдыхе. Идут не идут, цепями позвякивают, а за мотню железное кольцо прицеплено… срамота.
Павло повернулся к Хомутову всем туловищем и, заметив, что тот, хитровато усмехаясь, шепчет что-то Семену Карагодину, снова безразлично оборотился к окну.
На площадь собирался народ. Подходили кучками, мужчины и женщины порознь. Женатому казаку считалось зазорным ходить на виду у всех с бабами. На плацу неумело разворачивалась сотня казачат, пробуя парадный строй развернутых взводных колонн. Сотней командовал вахмистр Тимофей Ляпин, бывший гвардеец, вырядившийся по такому праздничному случаю в красную гвардейскую черкеску, обшитую золотым позументом.
Казачата ломали строй, шеренга то вьширала пузом, то заносила не вовремя фланги, и середина дугой выгибалась на поворотах. Ляпин метался вдоль строя, размахивал плетью, и перед Павлом мельтешили то лысая морда ляпинского жеребца, то бочковатые окорока.
— Мало каши ели, — презрительно процедил Павло, — чтобы по шнуру пройти, надо заранее понатореть, зад как следует помозолить.
К окну приблизился Семен и, наклонившись к Павлу, как бы накрыл его горячим дыханием своего тела. Расстегнутый ворот открывал кирпичное тело, покрытое седым, моховатым волосом.
— Нету ж натуральных строевиков, на молодятине выезжают, — прохрипел Семен над ухом. Глаза его были пусты по-пьяному, покрасневшие веки часто моргали, словно он пытался разобрать что-то важное, но ускользающее от взора. Семен привалился к Павлу.
— Душный ты, Семен, медведь, — Павло вздернул плечами.
Карагодин отодвинулся.
— Сразу сто пудов с плеч. Такого бугая на фронт не взяли?
— Фронт от нас не уйдет, — точно протрезвев, сказал Семен, — когда надо, в первых звеньях в любой огонь полезем босыми пятками. Надо будет, враз грызю фельдшер вырежет, она у меня своя, не покупная, на своем загоне приобрел. Когда хочу, тогда и вырежу. Ты о другом подумай, Павло, вот кому рот попекли горячими каштанами, вот кому душно, — он по очереди ткнул в Хомутова, Махмуда и Мефодия.
— Ты, кум, за наше здоровье не беспокой фронтового казака, — наполняя рюмки и проливая на стол, сказал Мефодий, — мы сами из своей духоты дырку продерем, сами как-нибудь каштаны остудим.
Батурин встал и, тяжело ступая, так что по следу заскрипели половицы, приблизился к Мефодию.
— Про чего Семен мелет? — положа две руки на плечи Мефодия, раздельно спросил он.
На крутой, вспотевший лоб Павла упали русые крученые пряди, он их стряхнул назад. Над бровями появились красные дужки. Мефодий чувствовал на плечах ладони, которые как бы прожигали ему рубаху.
— Без земли мы задыхаемся, — просто, как о чем-то незначительном, сообщил он, не двигаясь и не отстраняясь.
— Кто это мы? — стягивая пальцы на плече, спросил Батурин.
— Я, и он, Махмуд, и его аул, и Ванькино село, и наша станица.
— Ваша станица? Так вы у бога крайние были?
Батурин оторвал ладони так, что щуплый Друшляк шатнулся.