Сотня шла по накатанному до блеска главному шляху. Подковы оставляли резкие следы на дороге, кое-где шип вырывал землю, и из-под копыт летели ошметки. Все казачата надели черные черкески, шапки с синими верхами, красные парадные башлыки. Бурки были приторочены к седлам, туго пригнаны и застегнуты тренчиками. Сам вахмистр Ляпин следил за седловкой и не одну зуботычину отпустил, наблюдая за не совсем умелыми руками молодых казаков. Позади сотни, на отшибе, чтобы не запылить, вели заводных лошадей для отдельного атамана и свиты.
Велигура привстал на стременах. Превалив через гребень, тихо катилась машина, поблескивая ветровым стеклом. Атаман полуобернулся, потряс плетью. Сотня рванулась на карьере, распластались гривы и красные башлыки. Не сбавляя аллюра, взводы перестроили фронт влево. Фланги выскочили на обочины, с треском ломая придорожный бурьян. Велигура лихо осадил коня и лающе отдал рапорт генералу.
Гурдай стоя принял рапорт и бодро поздоровался с сотней. Казачата ответили вразброд неокрепшими петушиными голосами. Генерал гмыкнул, пожевал губами.
— Ничего не попишешь, — через плечо сказал он свитским офицерам, — война. Хорошо хоть казаков нашли, а то могли девок водрузить.
Подвели заводных коней. Генерал заметил: с оранжевых чепраков срезаны царские знаки, сохранившие на сукне явственный, не вылинявший след витых вензелей. Это могло быть и хорошим и дурным предзнаменованием, но в данный момент незначительная деталь неприятно ущемила его сердце.
Ляпин, оттеснив молодого фатоватого адъютанта Самойленко, услужливо поддерживал стремя, засиявшее на солнце. Гурдай отстранил вахмистра и молодо прыгнул в седло. Прыжок достался нелегко. Генерал, покряхтывая и отдуваясь, нарочито медленно освободил полы черкески и подсучил рукава. Кортеж шагом тронулся к станице, сопровождаемый глухо посапывающей машиной, которой управлял ко всему безразличный солдат-шофер с георгиевской ленточкой в петлице гимнастерки.
У крайних планов всадники перешли в рысь, поднимая едкую кудлатую пыль. Не отставая от отдельского атамана, скакал Самойленко, как бы нарочито подчеркивая свою типичную для казака посадку на необлегченных стременах. Часовые, занявшие голубиную вышку колокольни, дали условные сигналы и кубарем скатились вниз. Дирижер постучал палочкой по раздвижному пюпитру и выпрямился известным профессиональным жестом, освобождающим плечи. Трубачи откашлялись, вдели мундштуки и приложились губами к кислой латуни.
Капельмейстер, определив по выпученным глазам подчиненных полное внимание, подбадривающе кивнул и взмахнул рукавами парадной белой черкески. Трубы рявкнули марш «Под двуглавым орлом». Гурдай сошел с коня, оправил одежду и оружие. Казенный марш, услужливо состряпанный из резких однородных звуков, подражал тупому удару солдатских подошв, марширующих по бесчисленным плацдармам империи. Генерал любил эти звуки, олицетворяющие необходимую верноподданность бессмыслия, но сейчас он удивленно приподнял брови, обратился было к адъютанту, поймал восхищенный, понимающий взгляд хорунжего, махнул рукой и направился между душных шпалер к церковным воротам. Избранные форштадтские старики выдвинулись вперед с хлебом-солью. Атаман остановился, снял шапку и трижды перекрестился на церковь. Не торопясь приблизился к старикам, принял хлеб-соль, приложил к хлебу пушистые усы, пропахшие табаком. Хлеб передал в услужливо протянутые руки адъютанта.
— Здравствуйте, дорогие станичники, — сказал Гурдай и под гул ответного приветствия троекратно облобызался со стариками. Садясь на лошадь, атаман взялся за луку, задержался.
— Как они, форштадтцы? Замечена ли большевистская агитация? — тихо спросил он Велигуру.
— Что вы! Что вы, ваше превосходительство! Моя станица только за царя, — поспешно выпалил Велигура, — за царя, — еще раз дохнул он.
— Чеснок уродился? — спросил генерал.
Велигура от неожиданности быстро замигал жиловатыми веками.
— На грядках сеем чеснок… в огородах… уродился, ваше превосходительство.