— Кажись, твердо на все четыре стала. Зараз начнем мякоть Степке щупать, — сказал он смущенно. Обратился ко второму тыждневому: — Доложи Батурину, все в порядке.
Народ отхлынул от сборной. Вообще телесное наказание было заурядным явлением казачьего быта. Пороли по короткому приговору стариков или атамана и за мелкие покражи, и за отлынивание от военных занятий при местной учебной команде, и за то, что курицу украл у отца, и за непочтение к родителям. Рядовая публичная экзекуция привлекала небольшое число любопытных, но сегодня предвиделось нечто другое. Приготавливались пороть не какого-нибудь зеленого парубка, а служивого казака, получившего ранение на фронте, и, кроме того, наказание проводилось всего лишь за неосторожное слово.
Лука Батурин деловито засновал по двору. Он сам торопливо принес ведро с водой поплескал на лозу, побрызгал изо рта лавку, помахал рукой.
От сборной вели сумрачного распоясанного Степана. Он тяжело ставил ноги, точно боясь оскользнуться. Бешмет был распахнут, под ним виднелась потная исподняя рубаха.
Дед Меркул стоял поодаль, провожая Степана хмурым взглядом.
— Из чьих он? — спросил Миша.
— Шульгиных, — буркнул Меркул.
— Мирона Шульги, со станичного боку?
— Нет. На станичном боку живут Шульги-перепела, а это с саломахинского гирла, Кузьмы Шульгина сын, Шульгин Лютый, из пластунского батальона.
Меркул неодобрительно покачал головой.
— Фронтовика пороть надумали, — глухо произнес он. — Вот тебе и новый царь Лаврентий Корнилов. Свобода! От штанов свобода…
Шульгин прошел расступившуюся толпу, остановился возле лавки, угрюмо оглядел ее, снял бешмет и лег животом вниз, уткнув лицо в ладони.
Батурин, несколько смущенный такой неожиданной покорностью, развязал ему очкур и стянул шаровары к голенищам. Из Степанова кармана выпала ложка. Лука поднял ее, внимательно оглядел и опасливо переметнул взгляд на лежащего.
— Положи, — лапаешь, — не поднимая головы, сказал Шульгин, — не отскребешь потом коросту…
Этот тон, презрительный и уничтожающий, вывел Батурина из короткого смущения.
— Начинаем, — скомандовал он.
Дневальный выбрал лозу, поплевал на руки, потер ладони.
— Сколько? — спросил он, виновато глянув на людей.
— Двадцать пять, — поспешно ответил Лука и что-то шепнул подошедшему Ляпину. Тот понимающе кивнул головой, исчез. — Ну, начали.
— Стой! — крикнул кто-то из толпы.
Лука и тыждневой обернулись. К ним подходили группой фронтовики, сидевшие на батуринской линейке.
— По чьему веленью? — спросил Лучка, шевельнув раненой рукой в сторону распластанного Шульгина.
— По приговору станичного сбора, — недружелюбно буркнул Лука. — Ну, давай, что ж ты закис!
Казак взмахнул лозой. Прут свистнул и легко опустился, оставив на теле незначительную красную полоску.
— Давай хлеще! — заорал Лука.
— Можно хлеще, — подмигивая Лучке, произнес казак и также схитрил.
Фронтовики дружно засмеялись. Лука вскипел. Оттолкнул плечом казака, закричал:
— Ляпин, давай горячие!
Вахмистр появился с двумя кнутами. Приговоренный поднял голову.
— Кнутами нельзя, — тихо произнес он. — Не сметь кнутами. Нету казацкого обычаю кнутами.
— Лежи, не оборачивайся, — подвязывая веревки, успокоил Лука, — ничего ты не смыслишь. Кнут мягче. Начинай, Тимоха.
Ляпин замахнулся, и на спине, наискось через позвоночник, вспух кирпичный рубец.
— Вот это наказание, — вызывающе крикнул Лука.
Кнуты засвистали в воздухе. Лучка рванулся вперед, но его удержали друзья.
— Не кидайся с голой рукой, да еще с одной. Разом отдерут.
Люди молчали, наблюдая, как на их глазах подвергают позорному наказанию одностаничника. Суровые нравы казачьей вольницы, перешедшие в современность из глубины веков, приучили к покорному выполнению общественных приговоров, какие бы они ни были. Всякая непокорность каралась настолько решительными и беспощадными мерами и так осуждалась в самом быту и военном товариществе, что редко кто осмеливался поднять голос против подобного варварства. Сегодня наказывали Стапана Шульгина. Был ли он виновен перед товариществом? Безусловно нет. Большинство не чувствовало вины опрокинутого на посмешище и пытку казака, ведь слово, брошенное им, было доходчиво, близко и понятно, но никто не посмел вступиться за него, ибо это противоречило бы неписаным законам войска. А к другим законам, законам революции, казаки только-только подходили, ощупью, еще не зная их силы.