Сенька полдня ожидал хозяев возле куреня. Он искупался в ставке, изловил рубахой пару пескарей, — поиграв с рыбешками, отпустил их на волю, рубаху выжал, расстелил на земле и принялся швырять камни в лягушек, густо усеявших берег. Намахав руку, оставил и это занятие. Направился к балагану. Разрезав рябой арбуз кривым садовым ножом, мальчик отодрал мясистую сердцевину, чуть привявшую по гнездам семечек, и аппетитно съел ее с хлебом. Потом принялся за «скибки». Расправившись с арбузом, потрогал пальцами живот. Живот надулся и был туг, как барабан.
«А батя в письме сумлевается, кто меня поит, кто меня кормит, — ухмыльнулся Сенька. — Живу, как царская тетя».
Солнце заходило; Сенька почувствовал дрожь, вылез из куреня. Чтобы согреться, он побегал взапуски со своей тенью. Тени так он и не догнал. Сделав на руках колесо с десятью «переворотами», оделся. Под мышками, у воротника и по рубцам холстина не высохла, но без рубахи было хуже. Сенька поиграл с ящерицей, оторвал у нее хвост, потом наблюдал, как, шурша, улепетывала ящерица, а на земле скручивался и жил кусочек хвоста.
Вернувшись в балаган, мальчишка прилег на связки сухой куги и заснул, засунув пальцы под мышки и подобрав под себя ноги.
Разбудили его истошные вопли Луки. Сенька вскочил, стукнулся головой о сучковатую жердинку, по-ящериному выполз из куреня.
— Слышу, дедушка! — покричал он в ответ. — Зараз приволоку.
Он, пыхтя, взвалил на тачку плетень, поплевал на ладони и, схватив ручки, покатил тачку к гребле, натужно упираясь ногами.
На загате стоял Лука, зажав в руке повозочный кнут.
— Соня, — шипел Лука, — бес твоей душе! Уже час гукаю. — Кнут свистнул, но не достал Сеньки, сразу вильнувшего в сторону. К отцу подскочил Павло, схватил его за руку и легко вырвал кнут.
— Стареешь, ум теряешь, — он скрипнул зубами, — за что бьешь?
— Пусти, — рассвирепел Лука, — на отца руку подымаешь?
— Еще не подымал. Как подыму, сразу, плотву начнешь ртом ловить. В канаву хочешь?
— Не надо, Павло Лукич, не надо, что вы, — просила испуганная ссорой Любка.
Павло ощутил тугую грудь жены, хотел было ее оттолкнуть, потом привлек к себе, засмеялся.
— Ну, не его, так тебя.
— Меня кидайте, Павло Лукич, — повисая на крепких руках мужа, шутливо просила Любка, — я выплыву, а батю лягун укусит.
— На, — Павло отдал кнут отцу, — другой раз не забижай мальчонку, сколько разов тебя уговаривать буду. — Помог работникам положить плетень, тихо добавил: — У него отец фронт держит, а ты над его сынишкой лютуешь…
— Что ты мне все — фронт, фронт, — снова взбеленился притихший было старик. — По всему видать, навоевались. Небось от полкового имущества тренчика не найдешь. Четыре сундука повезли жилейские полки, поглядим, что обратно возвернется. Сто годов басурманские знамена зубами вырывали, а теперь небось на портянку их пустили… Фронт держит! До кубанской земли далеко, нечего мне в глаза тыкать фронтом, сам-то не дюже храбрый, дезертирничаешь?!
Они уже перевели повозки через греблю и остановились на полянке у балагана. Павло остыл, и ему не хотелось спорить с отцом.
— Ты меня, батя, на фронт не гони, — спокойно сказал он, в глазах у него заиграла хитринка, — паи-то мы одинаковые получаем. Пошел бы за меня повоевал.
Три года я на позициях был, а теперь дай бог тебе три года вошву покормить.
Я — за Миколку, ты — за Лавра Корнилова. Ведь на турецкую ты не ходил, как раз будет тебе в охотку, да и нраву ты подходялого.
На дороге показалась груженая подвода.
— Кажись, карагодинские кони, а, Сенька? — вглядываясь, спросил Павло.
— Карагодинские, — обрадовался Сенька, — это Мишка обратно с кукурузой. Я туда ему плетень клал.
— За какой радостью ты перед Карагодами выслуживался? — бормотнул Лука, оправляя шлеи, пытаясь незаметно дать пинка Сеньке, — Он каких-то азиятов во двор наволок, генеральскую честь конфузил…
Мажара съехала к гребле. Черва скосила глаз, заржала. Жеребенок приблизился, ткнул ее под бок, принялся сосать.