Барташ курил, облокотившись на перила и сплевывая в воду, идущую желтыми кругами водоворотов.
— Много в пикете?
— Человека три, что ли, говорил Шаховцов.
— Так и надо, — сказал Барташ. — Казаки — народ организованный. Столетиями вырабатывали эти прекрасные черты. Пикеты — дело порядка. Нам тоже не мешало бы у них кое-чему поучиться.
— А вот приходится нам их учить, — улыбнулся Хомутов, — вроде мы у слепца за поводыря.
— Это ты верно насчет поводыря, — сказал Барташ. Он пустил длинную струю дыма, моментально подхваченную ветром. — Но за руку их водили всегда, Иван. Случаи были, толкали не в ту сторону. Наше дело их совсем от слепоты вылечить. Возьми, к примеру, Мостового.
— Да, мужик зрячий.
— Мало того, что зрячий, обозленный какой-то. Ты знаешь, что он мне предлагал?
— Что? — встрепенулся Хомутов.
— Ночью переарестовать чуть не четверть станицы и установить Советы.
— Ну а что, плохо, что ли, Ефим?
— Плохо, Иван. Никуда не годится. Вон, по Кавказскому отделу, говорят, здорово народ обозлили такими способами. Станица сто лет на одном месте. Между собой все родня. Арестуй одного, сейчас же кровь заиграет у всех родственников. Десятки лет рядом с черкесами. Что-нибудь значит? Меня один умник уверял: форму только переняли, для удобства верховой езды. Нет. Форма формой, а главное, обычай у черкесов подхватили, вот этот самый вольный дух, гордость горскую. Обидами их заразились. Землю у горцев отнимали казаки же, а скажи ему, казаку, что ты, мол, горца обидел, — с кинжалом полезет.
— Да, это верно, — подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.
— Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того, черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам…
…Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.
Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.
— Не платок, а простынь, — удивился Хомутов.
— Люблю такие, надежные, — улыбнулся Барташ и продолжал — Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься… Удила поперекусывает.
Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.
— Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.
— Нужно будет — выступлю, — сказал Барташ. — Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.
— Уж пришлют с хорошей глоткой.
— Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь…
Шоссе завернуло к гати.
Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.
— Кто там балуется? — закричал Хомутов.
Вместо ответа из кустов бузины и черной смородины остро мелькнули дымки, по-шмелиному прожужжали пули, плямкнулись о булыжник. Кто-то скверно выругался, кто-то вскрикнул.
— Ложись, — отрывисто скомандовал Хомутов, и Барташ, очутившийся рядом, заметил его посеревшую щеку.
Все легли и без команды, подчиняясь познанным на войне законам. Подтянулись в сточный буерак.
Дымки повторялись чаще, беспорядочней, стреляли из берданок. Стайка воробьев снялась лохматой тучкой с длинного сарая и метнулась в сторону, будто сдутая ветром.