— Знаешь, Сеня, я когда тут проезжаю, норовлю голову в плечи втянуть, страшно.
— Справедливо делаешь, Миша, — утвердил Сенька, — если скала по башке тюкнет, шею повредит, а для казака она самое главное. Сломаешь шею, куда будешь шнур от нагана цеплять?
— Я его в карман засуну.
— Можно и за голенищу, — усмехнулся Сенька, — не по форме, а форма для нашего брата самое наиглавнейшее.
За урочищем дорога постепенно поднималась к станице, стоявшей на обширном, высоко приподнятом плато. Станица посредине промывалась степной речкой Саломахой, переделенной мельничными гатями. Гати остановили течение, берега заилились, густо заросли камышом, кугой и болотной травой, которую станичники называли чмарою. Вечерами в камышах кричали беспокойные деркачи, стайками на полевые корма проносились утки, в глубоких ямах играли сазаны, поблескивая белыми брюшками, плюхались в воду, и серебристая рябь разбегалась лунными кругами.
Миновав протоку, ребята поднялись к станице по глинистой дороге.
Друзья жили на окраине станицы, так называемом форштадте, соседями через улицу.
— Авось даст бог, самого дома не будет. Пошли на мое счастье Павла, — тихо сказал Сенька, и в голосе его Миша почувствовал тревогу.
Бог не услышал Сеньку, несмотря на то, что юный батрачонок перекрестился на сияющие зайчиками купола Сергиевской церкви. У закрытых ворот угрюмо стоял Лука Батурин, приготовив за спиной бычий кнут, усиленный на концах тяжелыми лепехами из подошвенной кожи.
— Ну, ну, подъезжай, подъезжай, принц французский, — подмаргивая седой бровью, уговаривал хозяин, заметив Сенькину нерешительность.
— Дедушка, уйдите от ворот, — попросил мальчишка, не трогаясь с места.
— Это почему ж я должен уйти, а? — Кнут устрашающе завертелся в его руках.
— Дедушка, — издали закричал Миша, — пустите его, дедушка, он не виноват!
— Не твоего ума дело, шибеник, — погрозил Лука, сделав два тяжелых шага вперед.
Миша был полон чувства дружбы и самопожертвования. Подскочить, замахнуться на соседа — и в это время нырнет во двор приятель! Но Лука был старый человек, и поступок такого рода расценен был бы как страшное преступление, позорное для казака. Что делать? Двор Батуриных крайний. Сбоку улица, по бокам ее стояли молодые акации. Напротив белела оцинкованная крыша их дома, украшенная фигурными отдушинами. Отца не было, а только он мог бы вступиться за Сеньку. Провожаемый косым взглядом старика, Миша заехал в улицу, спрыгнул с коня и чуть не ползком пробрался во двор Батуриных. Пользуясь тем, что Лука разговаривал с Сенькой, Миша снял железную скобу, махнул другу и за спиной хозяина распахнул ворота. Сенька гикнул и вихрем ворвался во двор. Лука, успевший отскочить, заметил Мишу и погнался за ним. Мальчишку спасла резвость. Бросив погоню, Лука пошел в наступление на Сеньку.
— Абрек, басурманин, — шипел старик, — всем коням бабки раскровенил. Что ты там, женился?
Сенька сидел на раскидистой грушине. Вскарабкавшись на нее в минуты суматохи, он приготовился в крайнем случае перепрыгнуть с дерева на амбар.
Хозяин, обойдя дерево и постучав по корявому стволу кнутовилкой, потребовал, чтобы Сенька спустился вниз. Мальчишка скулил, медлил, ожидая, пока уляжется гнев старика. Недосягаемость Сеньки злила Луку. Он попытался взобраться на дерево, но, сорвавшись с первого гнилого сучка, сердито дул на ссадины, закровенившие руки.
— Слезай, хуже будет.
— Дедушка, дедушка, вы кнутом будете!
— Нет, я тебя вареником. Слезай!
— Боюсь, дедушка, — плакался Сенька, внутренне радуясь неудачной попытке хозяина достать его и жалея, что Мишка не был свидетелем конфуза.
В это время Сенькина кобыла после долгого раздумья потащилась к колодцу и опустила храп в корыто. Лошадь была горячая, опой неминуем. Лука, узнав атаманскую лошадь, бросил осаду, трусцой побежал к колодцу. Кобылица, почуяв воду, осатанела, вырывалась. Лука оскользнулся, попал коленом в грязь, наквашенную у корыта. Сенька притих. Втолкнув в двери сарая непокорную «худобу», Лука пошел по двору спокойным шагом. Пыл у старика прошел. Сенька, давно изучивший хозяйский характер, слез с дерева и нерешительно приблизился к Луке, покорно сняв шапчонку.
— Как коней выпустил, барбос?
— Волки загнали, всю ночь шукали, тьма-тьмучая волков. Кубань переплыли по Ханскому броду, — оправдывался Сенька, виновато потупясь.