— Кажись, сундуки повезут ховать, — шепнул отец, — Куда они их?! Понял?
— Понял, батя, — сообразил Миша, увязывая в платок опорожненную посуду.
Отец потрогал его лоб.
— Ты чи захворал? — спросил он тревожно.
Мальчик ощутил приятную прохладу отцовских ладоней, и временное облегчение от этого прикосновения подбодрило его.
— Ничего, батя, завтра пройдет. То, видать, дождем меня прихватило, простыл.
Семен проводил сына за двери. Расстался на темном крыльце.
— Плюнь на сундуки, сынок. Поняй швидче до дому да скажи матери, она тебе горчишники поставит…
Кукла приветствовала мальчика коротким ржанием. Миша, пожурив лошадь, поднял и отряхнул затоптанную ею полстенку.
В велигуровском дворе мелькнули фонари.
«Вывозят», — догадался Миша и, заехав в переулок, подождал, пока от атамана не выехали подводы, сопровождаемые верховыми.
Подводы были нагружены сундуками жилейских полков. Всадники проплыли мимо, в темноте они показались огромными и страшными.
Миша увязался за обозом, стараясь не отставать, но и не нагонять. На саломахинском мосту повозки остановились. На бугор поскакали верховые, замаячив вверху резкими силуэтами. Потом вернулись. Повозки двинулись в гору, пересекли площадь и, выйдя из станицы, затарахтели по верхней дорожке. Переждав, пока обоз скроется из глаз, Миша припустил лошадь обходными дорогами, ведущими к Бирючьей балке. Воздух свистел в ушах. Голова теперь не так болела. Лошадь, чувствуя настроение всадника, летела машистой рысью.
…Ночь, проведенная в поле, и начало какой-то болезни не дали возможности забыться хотя бы коротким сном.
— Сынок, что с тобой, — мать всплеснула руками, — на тебе лица нету.
Миша скорбно улыбнулся, потрогал шершавую руку матери и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Возле яслей стояла значительно перепавшая Черва. Она жадно ела сено, позванивая цепковым поводом, продетым в глухое кольцо. В мыслях мальчика проходила таинственная ночь — огоньки фонарей, сверканье лопат, сундуки и оружие, опускаемые в глубокие ямы. В ушах звучали слова, забросившие в его сердце смутную тревогу: «Мостовой изменил казачеству. Мостового надо убить…»
Кто был прав? Мостовой, ушедший вплавь из станицы и приславший ультиматум из чужого, мужичьего села, или старики, во главе с Федькиным отцом, воспротивившиеся Мостовому, решившие охранять казачью славу? Миша взялся руками за распорку навесика, прислонился лбом к холодной, чуть сыроватой доске. От церкви понеслись звуки колокола, отбивающего полдень.
Когда Харистов отбил двенадцать протяжных ударов, снизу непривычно загудел гром, будто на реку опустилась шальная грозовая туча. Богатун начал орудийный обстрел станицы Жилейской. В воздухе поплыли коричневые дымки шрапнельных разрывов.
Миша побледнел и кинулся в комнату. Матери нигде не было, она, вероятно, ушла к соседям. Он был один в доме, и дом показался большим, чужим и жутким.
Снаряд разорвался на площади, взметнув сырой и дымный столб. Стекла тоненько задребезжали, и казалось, вот-вот начнут осыпаться и валиться стены.
Миша упал на колени перед иконой и неистово стал отбивать поклоны. Мальчик бормотал обрывки молитв, все, что приходило ему в голову, иконы шатались, святые были хмуры, черны и безжалостны… Закричала мать, голосисто, по-бабьи, стекла вновь задребезжали, до ушей донесся глухой раскат. Миша выпрыгнул во двор и… замер. По площади к дому бежали отец и дедушка Харистов, и близко от них поднялась земля, точно кто-то сильный выдул ее снизу. Гул потряс дом.
— Батя, дедушка! — заорал Миша.
ГЛАВА VIII
Миша открыл глаза и поразился удивительной тишине. На столе желтел стакан со взваром, в нем плавала одинокая груша с длинненьким закорюченным хвостиком. Мать сидела в ногах, а отец возился с лампой, очищая нагар с фитиля тупым концом ножа, который он обычно употреблял для нарезки вшивальников.
— Маманя, батя, — прошептал Миша, — кого побили?
— Никого, сынок, никого, — шептала мать, прикладывая ко лбу что-то холодное. Мальчик догадался — это соленые огурцы, употребляемые матерью и после угара и против головных болей.
Отец зажег лампу. Посветлели мерзлые окна, угол с иконами, засияла бутылка свяченой воды. Вербина, торчащая оттуда, бросала на меловые стены ветвистую тень. Борода отца тоже засияла, будто это был не он, а один из святых, обильно усеявших угол и заправленных в металлические жесткие киоты.
— Батя, это ты? — приподнимаясь спросил Миша.
Платок с огурцами свалился на одеяло. Отец присел возле сына. Теперь он не был похож на святого, это был простой человек, так хорошо известный Мише, человек, с которым он пахал, сеял, полол, ломал кукурузу, вперегонки молотил коричневые шляпки подсолнухов.