Миша потянулся к нему бледной, прорезанной синими прожилками рукой.
— Это ты, батя, я знаю.
Миша оскалился. Исхудавшее лицо его было обтянуто сухой и прозрачной кожей. Мать отвернулась, начала подворачивать ему под ногу одеяло, делая это как-то неумело и медленно.
— Куда же я денусь, Миша? — сказал отец, тихо оглаживая резко очерченное под одеялом тело. — С ног сбились, тебя лечили, фельдшера привозили и с Бесстрашной станицы и с Песчаного хутора. Ничего не помогало. Уж бабка Шестерманка какое-то средство придумала, для себя, говорит, берегла. Видишь, ожил.
— Сенька где?
— Сенька? — улыбнулся отец. — Он тут возле тебя, не выводится, зря что атаманским сыном заделался.
— Как атаманским? — снова улыбнулся Миша, радуясь хорошему настроению отца, настроению так любимому им, когда отец и побалагурить умел и посмеяться. — Ты, батя, все такой же.
— Какой это, сынок?
— Шутковатый, — еле выговорил Миша слово, внезапно пришедшее ему в сознание, — шутковатый, — повторил он, оправляя компресс.
— Хорош шутковатый, — засмеялся отец. — Сенька точно — атаманский сын.
— А Федька?
— Велигура?
— Да.
— Ого, — протянул Карагодин, — того давно разжаловали. Отца чуть-чуть не забулавили…
— Семен, — Елизавета Гавриловна Дернула мужа за рукав, — что ты к нему привязался, тяжко еще ему… В бреду было сгорел, все атаманами да сундуками бредил, а ты опять о том же.
— Ничего, мама, — попросил Миша, — пусть папаня рассказывает. — Обратился к отцу — Значит, Сень-кин отец атаман?
— Не атаман, а председатель Совета.
— А Хомутов?
— Тот на Екатеринодар подался с отрядом, Бардина да Филимонова сковыривать с трону. Говорят, там и твой крестный орудует, Гурдай-генерал. Ну, раз Хомут туда подался — в обязательном порядке генералам кишки укоротят… Заместо Хомутова в Богатуне солдат остался, такой сурьезный из себя, все в обмотках ходил. Да ты его не знаешь…
В обмотках, говоришь, — силился вспомнить Мишка, но в голове все сливалось, двоилось и никак не могло прийти в стройный вид и найти свои формы, — в обмотках, не знаю такого…
Помолчали.
Мать тихонько вышла доить корову, захватив стоявшее возле порога ведерко белой жести с цедилочным носком. Миша опустил и снова приоткрыл веки. Свет забивал, глаза резало, хотелось глядеть вполовину, прищурившись, но тогда сильнее ломило виски и надбровье.
— Орудия больше не палили?
— Вспомнил! На Тихорецкую покатили. Все пушки. Тридцать девятая дивизия вся сгрузилась. Не стали разоружать ее пластуны, в братанье пошли с фронтовыми солдатами.
— Побьют Гурдая?
— Видать, побьют. Вчера приезжал раненый один, под Сосыкой ранили. Пересказывал, что Пятая казачья дивизия, что с Финляндии пришла, целиком за большевиков держится. Злые пришли, говорит, злее еще нашей Жилейской бригады… Черноморский полк наказный атаман распустил.
— По домам?
— Ну да. Оружие-то пластунам передали черноморцы, на Тихорецкой. Отнять нужно было, а они наградили. Ну, ты спи, отдыхай, а я пойду коням сена наложу. Думаю, сегодня с половой не путаться. По случаю твоего выздоровления подкину им того, мелкого, пыреистого, с крайнего от грушины прикладка. Помнишь, что мы возле южного леса накосили?
Миша тихонько кивнул.
— Батя, лампу чуток прикрути, а то глаза свербят.
К ужину пришли Мостовые. Сенька принес свежую бергамотовую грушу, чуть притрушенную опилками…
— Накось, Мишка, — сказал он, подавая грушу, — садовая.
Садовыми они называли бергамотовые деревья, попадавшиеся в лесу среди дичков. Говорили, что эти деревья оставались от запущенных и одичавших садов. Садовые деревья в лесу попадались чрезвычайно редко, и, найдя их место, сохраняли в секрете до «роспуска» леса.
— Где достал? — откусывая сочный кусок, спросил Миша.
— Дедушка Харистов переслал. Он по садовым специальность имеет, сам знаешь.
— Знаю, — медленно жуя, согласился Миша.
— Может, ему вредно? — громким голосом предупредил Егор, уплетая лапшу. — Сенька, ты гляди у меня.
— Вредно, — хмыкнул Сенька и шмыгнул носом, — кто Мишку в себя произвел? Бабушка Самойловна. А чья бабушка Самойловна? Дедушки Харистова. Что же они, не знают? Такое, батя, скажешь, што на ухи не лезег.
— Корми, корми, — разрешил Егор, — вы дружки, вам виднее. С горы завсегда виднее. Это только мы из-под горы нацелягься можем… Ты, Семен, еще раз прости меня за шум. Черт возьми, как получилось. Как началась эта чертоскубия, вроде кто мне варом на сердце плеснул. Через Кубань плыл в Богатун, чудок поостыл, а то были думки закидать Жилейскую снарядами. Пришел срок ультиматуму, надо по станице пугать, а куда? Не будешь же снаряд кидать иа дома. Ладно, если в велигуровский попадешь, а то, примерно, в твой иль в какого ни на есть сапожника Филиппа с Саломахи. Да и в атаманский жахнешь — тоже резон небольшой: бабы, детишки-несмышленыши. Вот и приказал я Шаховцову по джигитскому плацу бить, по Сергиевской. Все едино, думаю, место просторное, никого не зацеплю, а шуму много. Не соглашался было Василий Ильич по пустому месту снаряд переводить. Я, говорит, профессию свою терять не намерен. Артиллерист же он знаменитый, небось слыхал от жилейцев. И вот получился конфуз с твоим сынишкой. Кто думал: вроде урядник, первый чин казачий, паренек лихой, а испужался.