— Впервой же, — поджав губы и вздохнув, заметила Елизавета Гавриловна, — да еще он за отца больше… Шутка сказать, то снаряд где-сь в воздухе, а то в землю. Ужас…
Мостовой улыбнулся, отер рушником рот.
— И всего одно орудие у нас шестидюймовое с фугасным снарядом. А вот на грех попало. Запретил я его заряжать, да, видать, прислуга все спутала, горячка. Павло не заходил? — переменил он разговор.
— Был днями, — ответил Семен, запивая ужин парным молоком, — какой-ся черный, сухой стал. Что вы его там в правлении чи в духовке держите?
— Дело не в духовке, — серьезно сказал Мостовой. — Зря мы Луку оправдали, выпустили. Пилит он его, как пророка Илью, деревянной пилой. Наших вон сколько побили, а мы всех главарей отпустили. А это все Барташ. Какую-сь гуманность придумал. Одного, мол, возьмешь — вся родня за него… Офицеров разрешил забирать, да разве их упоймаешь. Швидкие кони у офицеров, похоронок много. Хутора, шута два проверишь, скирды не обшаришь. Брагина вот опять оставили, оправдали, опять выкрутился. На фронте казаков тут Барташа уговорил…
Елизавета Гавриловна укоризненно покачала головой.
— Нечего наваливаться на Барташа. Справедливый он, без всякого сомнения. Никого не побили, заправил на поруки пустили, души к себе повернули. Послушай станицу, как говорят.
Мостовой собрался уходить. Сенька, прощаясь с Мишей, рассказывал об успехах Баварца. Мостовой разговаривал с Карагодиным уже у порога. Слишком много было новых переживаний, новых событий, чтобы так скоро расстаться, не обсудив всего.
— Сейчас смотрины устраиваем, приходи, — пригласил Егор, улыбаясь щелками глаз.
— Чего ты еще придумал? — Карагодин покачал головой. — Все с фокусами.
— Фокус, верно, — рассмеялся Мостовой, — сватаем Советскую власть, Семен.
— Ты уже, видать, ополоумел в своем управлении. Надо бы тебе огурца до лба подвязать. Как это власть сватать?
Елизавета Гавриловна отодвинула полоскательную чашку, насторожилась.
— Голь на выдумки хитрая, — объяснял Мостовой, — так и мы. Пойди объясни всем и каждому, что такая за Советская власть. Одни слух пускают, что у советчиков рога растут, как у быков, другие — что рот набок и печать на лбу антихристова. В общем, чего только не плетут про нас, грешных. Иной раз наслухаешься этого разговору, да цап, цап себя за лоб, а может, и вправду рог вылез. Кто слушает — в одно ухо впускает, в другое выпускает, а у кого ухо с заклепкой. Мало того, агитацию начали пускать: в Советах, мол, одни городовики беспортошные. Что же делать? Вот и порешили мы возить из окрестных станиц да хуторов самых наиважнейших стариков на Советскую власть глядеть. А то и сами приезжают, невестушку себе выглядывают. Я их спервоначалу к себе в кабинет, где раньше Велигура сидел. Надену черкеску, гозыри, шашку, кинжал, со всеми за ручку, каждому чай с сахаром да с ванильной сушкой. Сидят, пьют, обжигаются. Потом устраиваем заседание Совета. Ты же сам знаешь, у нас в Совете народ такой, что не подкачает: дед Харистов, Меркул, Павлушка Батурин, Буревой, Филипп-сапожник, матрос, бабушка Шестерманка, Шульга Степка, ну и другие, чего тебе их по пальцам считать…
— Любка Батурина, — добавил Семен.
— Любка не в счет. С ней все время морока. То она сама не хочет, стесняется, то Лука не пускает. Мы и без Любки смотрины устраиваем. Сажаем вперед дедов, вроде дедушки Харистова или Меркула, и начинаем дела решать, гурдаевские земли делить… Слушают ходоки внимательно, а раз даже бороду у Харистова подергали, не подвязал ли случаем. Потом поручкаются со мной и едут по домам, рассказывают: брехня, мол, что Советская власть рогатая да тавреная, все свои люди в Совете, и казаков не забижают, и старики в почете… А насчет бабки Шестерманки сначала сумлевались, ведь еврейка она, а когда узнают про нее, какая она на всю станицу мамаша, удивляются. Бабы стали приезжать, им совсем в диковинку, что их брата вместе с мужиками сажают станичные дела решать… Вот так и выкручиваемся. Семен Лаврентьевич… Не все же с орудиев палить, ребятишек пужать… Ну, Сенька, айда домой, а то Баварец ясли небось погрыз, дочитал газеты.