— В капкан усадил Батурин… Снарошки, измена… Казаки же…
И в это время из балки вырвался конный отряд. Впереди, как бы распластавшись над бурьянами, в стремительном аллюре несся Батурин, появившийся с отрядом на поле боя неожиданно даже для своих. Белые умело повернули и открыли фланкирующий огонь. Из седел выскользнуло несколько убитых всадников. Кони, вначале мчавшиеся в общем строю, припустили по полю. Батурин вынес любимый им строй уступа, карьером смял пехотинцев левого крыла и погнал белых к Северному лесу. Над черной землей вспыхнули подковы.
— Не видно кадета! Все конями закрыли, — одобрительно заметил солдат, выпрыгивая на канаву. — Тоже ловкачи. Казаки!
Петька проявлял бурный восторг. Перемена обстановки взвинтила его. Он прыгал, смеялся, хлопал в ладоши.
— Отец, твой отец! — закричал он. — Видел?
— Батя? — удивился Миша. — Не заметил. На чем он?
— На Кукле.
— На Кукле?!
Миша не ожидал этого. Теперь было понятно коварство отца. Отец уговорил его пойти к Миронову в пехоту, чтобы дать отдых якобы приболевшей Кукле.
Появление отца в отряде Батурина одновременно и радовало и пугало. Отец был болен грыжей, и напряжение конной атаки могло для него окончиться неблагополучно. Но отец, такой смирный отец, вдруг в атаке, в бою! Миша был горд, и вот сейчас не хватало Сеньки, чтобы похвастаться перед ним. Пулеметы Северного леса прометали балку и оба гребня, не давая белым проскочить к железной дороге. Не зная местности, те устремились к единственному свободному месту — к обрывам.
Батурин придержал натиск, чтобы дать возможность противнику сгруппироваться в одном направлении. Карагодин сблизился с Батуриным.
— В обрывы! — прокричал он Павлу, скакавшему рядом.
По небу неслись быстрые студеные облака, а впереди, отстреливаясь, уходили фигуры пеших и редко скакали всадники.
— Посигают с кручи, шашкой не дотянешься. Догнать надо!
Карагодин сразу же отделился, вынесся далеко вперед. Павло уже не мог сдержать безрассудный порыв Карагодина. Усилил аллюр. Из-под копыт с чваканьем вылетала грязь. Крепкая спина Карагодина, обтянутая красной дубленкой, пронеслась над чужими, ящеричного цвета, шинелями. Несколько раз вспыхнула и погасла шашка. Кукла задыбилась и исчезла. Батурин уже не видел, как Карагодина волокли и кололи штыками.
— Гони на яр! — проревел обозленный Павло и бешено бросился вперед. Полукольцо сошлось и выдавило белых с обрыва…
Миша стоял над трупом. Слез не было, но ныло сердце и не верилось, что перед ним лежит изуродованное тело его отца. Кобылица, носившая Мишу по жилейским степям, под Ростовом, лежала рядом, вытянув вверх окостеневшие ноги.
Писаренко, искоса поглядывая на мальчишку, отстегнул подпруги, вытащил их, снял седло и, внимательно осмотрев потник, сковырнул прилипшую травинку.
— Гавриловну не стоит сразу тревожить, — сказал он подошедшему Миронову. — Она и так немало горя хлебнула, опеклась.
Миша нагнулся, тронул холодный отцовский лоб и пошел по мокрой траве, истоптанной сапогами и копытами.
— Последи за парнишкой, — приказал Миронов, — успокой. Тяжело ему.
— А то легко, — со вздохом сказал Писаренко, — отец у него хороший был.
— Отца всякого жалко, — строго сказал Миронов, — и хорошего и плохого.
Миша остановился над обрывом. Вон там, в черном провале, проносятся кипенные воды Кубани. Река шумит, и шум ее будет вечен… а люди исчезнут. Неужели отец больше никогда не услышит этого шума? Миша вздрогнул от этой неожиданной и страшной мысли. Голова закружилась. Где-то внизу заржала искалеченная лошадь. К Мишиному плечу прикоснулся Писаренко.
— Горе не кинешь ни в море, ни в речку, Мишка, — сказал он участливо, — а помер твой батько правильно, по-казацкому. Дай боже всякому так… Пойдем до всех…
Темная и холодная ночь опускалась над Кубанью.
Сюда по приказанию Батурина сносили убитых — юнкеров и офицеров. Их рядами, крест-накрест, сложили на огромную кучу хвороста и сухостоя, натасканного из недалекого леса. Пехота и спешенная конница стояли вокруг костра правильным четырехугольником. Из станицы подъезжали и подходили люди. По полю мелькали огни фонарей, и иногда тишину наступающей ночи прорезывал пронзительный женский крик. Так кричали женщины во время прихода жилейских полков. Тогда они видели только опустевшие седла, теперь — сраженных всадников: война придвинулась к околицам, но горе было одинаково.