— Матерь твою, отца-покойника, брата, сестру не хочу позорить. Потому и увел тебя от людей. Узнают ребята, какая ты ягода, — и тебя кончат, и семью твою осрамят. Ты мне еще не все рассказываешь…
— Все, Павел Лукич, все, — поспешно сказал Шаховцов.
— Читал твои бумажки. Все оставил Самойленко. Давно еще узнал тебя, Василий Ильич…
— Что же делать, как поступить? Что? Ведь мой отец погиб за меня, за мои убеждения.
— Не знал он твоих убеждений, а кабы знал, сам бы себя убил. Отец у тебя был правильный, а через твою душу и мой батько на себя грех взял. Пьянствовать стал, мучиться.
Они приостановились. Буревому отлично было видно побледневшее лицо Шаховцова, подрагивающие тонкие губы, потный лоб и прилипшие к нему волосики.
— Я хочу искупить свою вину, Павел Лукич, — сказал Шаховцов, — Завтра против вас выйдут регулярные войска. Они уничтожат вас. Разрешите мне умереть вместе с вами… Павел Лукич…
— Рано хоронить нас собрался, — сурово сказал Павло. — А просьбу твою могу исполнить. Не хочу на себя еще твою кровь брать, и так дюже много ее на мне. Возьми кольт…
Павло протянул ему револьвер.
— Для чего? — спросил Шаховцов, перехватывая револьвер дрожащими руками.
— Разрешаю умереть. Сам просишь.
Шаховцов покивал толовой, согнулся над револьвером, защелкал, проверяя обойму и вгоняя патрон в канал ствола. Буревой видел, как постепенно менялось выражение на лице Шаховцова, ставшем вдруг злым и решительным. Вот он потоптался на месте, опустил револьвер, откинул назад голову, как бы приготавливаясь к смерти, но вдруг животом бросился в кусты, ловко крутнулся, вскинул револьвер. Буревой понял, что жизнь Батурина в опасности. Не раздумывая, он прыгнул на спину Шаховцову.
— Павлушка! — закричал он, хватая потные выскальзывающие руки Шаховцова. — Павло!
Шаховцов ударил снизу вверх под бороду Буревого, тот откинулся от неожиданной боли и выпустил противника. Шаховцов бросился к реке, на миг мелькнул его защитный френч и исчез… Когда Батурин и Буревой выскочили к берегу, в буруне вынырнула черная голова. Павло прицелился и вел ствол, пока этот черный кружок, уносимый стремниной, не попал сверху узенького бугорка мушки. Потом щелкнули один за другим винтовочные выстрелы. Булькнули пустые гильзы, и Шаховцов больше не появился. Мимо кружились желтые потоки, с шумом запенивая ослизлые корни. Павло опустил карабин и взглянул на Буревого. По обе стороны его твердого рта резко вычертились глубокие складки.
— Прислали, — тихо сказал Павло, — прислали нас предать. Врангель прислал…
— Его? Шаховцова? — Буревой указал на реку.
— Да. Был когда-сь хороший парень. — Павло вздохнул, — белые генералы сбили. Хуже нет, когда человек двум хозяевам работает. Деникин и то от такого лучше. Тот хоть на виду враг. Против — так против.
— Все они сволота. Все на одну колодку.
— А ты как сюда попал? — подозрительно уставясь на Буревого, как будто только впервые его заметил, спросил Павло.
— Не подумай плохого, — Буревой отступил, — не подумай. С Шаховцом не опутай. По твоему совету.
— Говори ясно.
— Помнишь, когда на побывку приходил я, возле скирда встречались. Послухал тебя, Павло.
— Послушный. — Павло притянул к себе Буревого и так близко глянул ему в глаза, что тот невольно затрепетал от этого пострашневшего взгляда. — К кому пойдешь — дело твое, неволить не стану… только насчет Шаховцова — никому… Батько — Илью Иваныча, я — сына… Страшно… Сюда его увел, чтобы матерь потом не срамить, Ивгу, Петьку. Пущай все считают его за хорошего… Понял?
— Все понял, Павло. Пусти уже, а то задушишь.
Павло разжал пальцы, отпустил Буревого и пошел по тропке в обратном направлении.
— Можно в станицу? — опасливо опросил Буревой, догоняя его.
— А почему нельзя?
— Добровольческая армия…
— Пока мы в станице, а не Добровольческая армия.
— А ваши не тронут?
— Ты вреда особого не делал. Пожалуй, не тронут. Может, с нами пойдешь?
Буревой помялся.
— Опять воевать? Каким-ся палачом становишься. Если посчитать, человек двадцать пять на тот свет отправил.
Он рассказал Павлу про поход на Екатеринодар, про смерть Кулабухова, про разговоры с Гурдаем. Нерешительно, путаясь в словах, рассказал о том, как он увел генеральскую лошадь.
Выслушав рассказ Буревого, Павло улыбнулся.
— Как же тебе в станице оставаться? Тебя за такие дела подвесят не хуже Кулабухова.
— Ох, — Буревой тяжело вздохнул, почесал затылок, — стал, как Илья Муромец, при трех дорогах. Куда ни поедешь, везде копыта отдерут, беда.
— На месте постоишь, Илья Муромец?
— Да и на месте где ж тут стоять? Одни кусты да деревья. Поглядеть это хорошо. А жить нашему брату — раскорчеванное место нужно. Думаю, Павло, назад повернуть. До земли охота. Кажись, когтями бы начал ее ковырять. Мы-то смерть несем, а она… Ехал я по Гунибовскому юрту, озимки там густо взошли, уклочились, слез с коня, нагнулся, ладошкой по всходам повел, а показалось — по молодой девке. Аж в спину закололо.
— Понятное дело, — строго сказал Павло. — Я тоже не меньше твоего за землей соскучился. А вот зажал душу между двумя ладошками и хожу здесь неприкаянный, людей убиваю. Жду. Если раненым верить, начали бить Деникина. А раз начали бить, значит, и закончат. Придут на Кубань товарищи, прикажут с ними идти мировую революцию делать — не пойду. Останусь в станице, при земле. И сейчас бы ушел куда-нибудь на Мугань, не имею права. Доверились мне люди, нельзя бросить. Придут с пулеметами, с броневиками… Вот Шаховцова убил.. — Павло остановился. — Мое это дело? Кто меня судить назначил? А может, Шаховец правым окажется, а? Тогда что?
— Смотря кто судить тебя будет, — успокоительно сказал Буревой, — Если Покровский аль Врангель, то ясно — осудят. По их, Шаховец прав. Над такими делами важно мозги ломать, Павло. Вот взять Огийченко. От Сарепты до Катеринодара меня мучил. Никак не поймет, что к чему.
— Огийченко? Ты с ним был?
— С ним.
— А где он сейчас?
— Как где! — удивился Буревой. — Из полка самовольно винта нарезал. Я решил — к тебе, в Жилейскую.
— Нету его в Жилейской. А чего он из полка ушел?
— Кабы не ушел, забрали бы. Был Огийченко последнее время на язык невоздержан. Следили за ним, прислушивались. Никита Литвиненко особенно напирал. А когда на Катеринодар погрузили, дали нам в сотню человек десять с других полков, и среди них Кузьму Каверина. Помнишь, Донькиного мужика?
— Помню!
— Видать, сообщил Кузьма Брагину. В ту ночь, как пришли юнкера забирать Огийченко, он ушел. Часа за полтора до юнкеров. Еще нары теплые были.
— Ты пеший? — неожиданно спросил Павло.
— Конек в лесу пасется.
— Забратывай в станицу. У Ханского брода Мишка Карагодин ждет. Видать, вся душа от страха вытекла. Стреляли же. Ночью, если Шаховцу верить, подойдут.
— Гурдай подойдет, — сказал Буревой.
— Откуда знаешь?
— Врангель его посылал. Сам Гурдай мне жалился. После того как Кулабуха подвесили, всех членов рады под подозрение взяли. Теперь им снова приходится свою верность доказывать…