— С мамой.
— Хорошо, — похвалил Харистов, — хорошо. Матерей бросать — грех. Лучшего от матери нет друга. Вот придет время, женишься, ты, Большак. Возьмешь себе хорошую девку, а о матери не забывай. Жена приласкает, а мать пожалеет. Мать если и посердится, то снаружи, а внутри все одно жалеет. — Харистов сдвинул брови, вслушался: — Гром. Весна ранняя.
Вдалеке, в стороне Камалинской станицы, загудели орудия. Кони перестали щипать траву, подняли головы. Приученные к войне, они знали, что эти звуки несут им новые страды.
Батурин и Миронов стояли отдельно на пригорке под прикрытием кустов, но отсюда хорошо были видйы их спокойные фигуры.
Наступал вечер. По стене крутояра протянулись причудливые тени, похожие на тени огромных птиц. Канонада усиливалась. На кружеве облаков высветливались вспышки зарниц.
— К утру подойдут, — сказал Буревой, — слухи были — Буденный идет с большой армией, и всё казаки у него.
— А сам он казак? — спросил Писаренко.
— Видать, казак, раз конной армией командирит.
— Примет нас до себя? — с некоторой тревогой промолвил Буревой. — Под утро придется на свой юрт выскакивать, а там тебя и зажучат. С одной стороны — белые, с другой — красные, враз вылиняешь.
— Мостовой там, — строго сказал Меркул, — у Буденного Мостовой.
— Доподлинно известно? — спросил один из богатунцев, очевидно живо заинтересованный этим известием.
— Точное сведение, — подтвердил Меркул.
— Зозуля на сухой ветке выкуковала, — добавил Буревой с усмешкой.
От чернолозника донеслись звуки бандуры и певучий голос Харистова. Разговоры прекратились, все прислушались.
— Ишь ты, — удивленно сказал Меркул, — новая думка. Стало быть, сейчас сочинил.
…Всю ночь шел бой за Жилейскую. Белые отчаянно удерживали последий оплот — линию старинного прикубанского кордона. К утру блестящей конной атакой Жилейскую взял Мостовой.
Белые взорвали с таким трудом исправленные Советом саломахинские гребли. Весенняя вода, залившая огромное зеркало запруд, ринулась в Кубань, по невыкошенным прошлогодним камышам и зарослям вербовника и краснотала.
Бригада Егора Мостового, на треть составленная из жилейцев и камалинцев, вплавь под пулеметным огнем форсировала Саломаху. Белые отступали за Кубань богатунской переправой.
На холмистый форштадт вынесся Мостовой. Он на минуту приостановился, стряхнул с шинели и сапог воду и грязь, вздыбил жеребца и развернул первый эшелон бригады излюбленным им строем казачьей лавы. Всадники карьером промели Сергиевскую площадь и на плечах противника вырвались на выгоны. С криком поднялась гусиная стая. На кромку обрыва подкатила легкая батарея, чтобы обрушить картечь на переправу. Но оттуда донеслась ружейная и пулеметная стрельба.
Сенька подскакал к отцу.
— Товарищ комбриг! — залихватски выпалил он, — видать, помогают оттуда, от Богатуна.
— Узнай, — коротко приказал ему Егор.
Вскоре Сенька вернулся.
— Батя! Павло Батурин там. Павло! — громко выкрикнул он. — Убей меня цыган молотком, если брешу. На своем Гурдае так и секет, так и секет кадетов…
— Тише, ветряк, — остановил его Мостовой.
К Егору подъезжал спокойный, седоволосый человек. Он хорошо сидел на лошади. Опрятная шинель была перехвачена боевыми ремнями. На сапогах белели шпоры. Это был Барташ.
— Почему задержка, Егор Иванович? — спросил он глуховатым голосом.
Егор обернулся.
— Батурин на переправе сшибся. Ишь как чешет. Вот тебе и Павло.
— Я про Павла Лукича ничего плохо не говорил, — Барташ усмехнулся, — а вот папаша у него — да. В ополчении, говорят, выступал, война до победы, на Туапсе ушел… Был сейчас у них в доме… Запустение…
— Ну, кончил, — сказал Егор, опуская бинокль.
По Велигуровой гребле, по направлению к станице, вытягивался пестрый холст батуринской конницы.
Навстречу ему Егор выслал эскадрон кавалерии под командой Огийченко.
Уйдя из Екатеринодара, Огийченко пошел на фронт, чтобы сообщить казакам о разгроме рады, и перешел к красным. Лихими делами заслужив прощение, он был замечен и отличен самим командармом.
…Мостовой и Батурин сблизились, сошли на землю, пожали друг другу руки.
— Здравствуй, Павло! — строго, не выпуская его руки, сказал Мостовой.
Батурин большим усилием воли сдерживал внутреннее волнение. Он смущенно стоял перед бывшим другом, сравнивая свои рваные сапоги с добротными сапогами Егора. Перевел взгляд на шинель, на неизвестный ему орден, на хорошо пригнанное ременное снаряжение и знакомую шашку выборного полковника 1-го жилейского полка. Павло сдвинул брови, и еле уловимая страдальческая гримаса пробежала по его лицу.