Деникин считал себя тем вождем националыго-во-енной диктатуры, которому предстояло объединить и использовать усилия различных политических группировок — правых, либералов и умеренных социалистов, порознь слишком слабых, чтобы нести бремя борьбы.
Он мысленно упрекал своего предшественника Корнилова, не умевшего сочетать в одном лице и солдата, и государственного деятеля. Вспомнил, как Корнилов третировал кубанское правительство за стремление к самостийности, наживая тем лишних врагов. А вот теперь то же самое правительство, обласканное им, Деникиным, помогает ему взрывать почву Советской Кубани. В душе у Деникина мелькнула тщеславная мысль, что он, пожалуй, в интеллектуальном отношении выше Корнилова, дальновиднее и хитрее. Мысль эта ему понравилась.
Деникин приосанился, поправил неудобный стоячий воротник, подпиравший его рыхлые щеки.
Он первым пошел к кресту, и уже за ним, по чинам и рангам, цепочкой вытягивались остальные. Командующий ткнулся усами в металл и пошел к аналою, где готовились к панихиде…
Вот окончилось нудное богослужение. Чьи-то руки торопливо расхватывали освященные просфоры. Церковный сторож — плутоватый мужик, давно потерявший всякую веру, — побурчав на жадность господ, отошел и, сплевывая на пальцы, торопливо загасил свечи у отдаленных киотов. Остановился, нетерпеливо посматривая на начальство, возле которого зря горел воск.
Деникин пошел к выходу в сопровождении Эрдели, Гурдая, Маркова, Кутепова и Покровского. Алексеев шел позади, со своим сыном и с Кулабуховьш. Тот что-то говорил генералу, склонившись к нему. Алексеев безразлично поддакивал.
У выхода, на паперти и до самых ворот, стояли местные жители, в большинстве своем низкорослые крепыши-донцы, мужчины и женщины. Они встретили Деникина сдержанно-осторожным шепотом, расступились.
«После тяжелого похода очутиться вновь в такой спокойной солнечной станице!» Деникину захотелось поделиться с Марковым своим ощущением умиротворенности, но, вспомнив, что за спокойствие надо прежде всего поблагодарить немецких оккупантов, отвлекших внимание красных, сдержался и до штаба ехал в несколько подавленном настроении. Еще бы. Ему приходилось не только восстанавливать русскую монархию, но и опираться при решении этой политической задачи фактически на войска кайзеровской Германии.
…Романовский вышел к столу и с усталым видом разломил пропитанную вином просфору, поданную ему женой. Украдкой перекрестившись, он съел половину, а вторую отложил на столик, стоявший в «святом углу». Все утро Романовский потратил на прием маклеров из ставропольских прижимистых полупомещиков, которые должны были закупить и подогнать косяки лошадей в села по пути предполагаемого марша нового похода. Кроме того, он строго конфиденциально побеседовал с Шаховцовым, прибывшим из советской ставки и передавшим ему интересные новости о серьезных трениях между главкомом Автономовым и чрезвычайным штабом обороны Республики.
Усиленную деятельность своего начальника штаба Деникин ценил выше работы строевых командиров и вообще кого бы то ни было. Деникин считал Романовского прямым продолжателем своего дела и прочил себе в преемники. В армии не любили Романовского, обвиняли его в интриганстве, и это предвзятое, иногда даже враждебное отношение к Романовскому Деникин объяснял завистью.
Проголодавшийся, утомленный непривычно долгим церковным стоянием, командующий расстегнул ворот, высвободил шею и заложил за ворот салфетку. Кругом стучали ножами и вилками. Вестовые, помогавшие хозяйке, смущались и неловко прислуживали за столом. Завтрак был обилен и из свежих продуктов. С едой к Деникину возвращалось хорошее расположение духа. Он ел, похваливал, доставляя тем удовольствие хозяйке дома — жене, как она сама себя называла, «интеллигентного купца». Только баранина не пришлась ему по вкусу, он отодвинул ее и сострил, что «баранина определенно пахнет текинцем».
Романовский тихонько рассказал о конфликте, в лагере красных, и Алексеев улыбнулся.
— Мы ставили этот прогноз, — удовлетворенно сказал он. — К власти привыкали веками.