Павло потянул коня за хвост, пошатал. Конь держался крепко.
— Откуда?
Писаренко отвел Батурина в сторону.
— Там твоего батьку доставляют, — сказал он тихо.
— Ты что, очумел? Откуда тут батько?
— Я тоже бы не поверил, — Писаренко развел руками. — На Кагальницком юрте зацепили. Вроде за бычатами ездил, — Писаренко рассмеялся, в уголках узеньких глаз заблестели слезинки, — нашел время. По-моему, не иначе — до Деникина в Мечетинскую… Туда все едут, как до Ерусалима-города. Станицы-то супротив красных закипают…
Павло за грудь притянул Писаренко к себе так, что затрещали швы бешмета. На лице Писаренко появился испуг, веки и губы дрогнули.
— Ты чего это, Павло Лукич?
— Про отца — не брешешь?
— Вот тебе крест.
— Коня-то где взял? Опять смародерничал, жмот несчастный!
— Шкурка передал, трофейный. Ей-бо, Шкурка, — плачущим голосом взмолился Писаренко, — какого-сь белокалмыка с винта ссадили.
— А быка?
— Добыча — бык. Батько твой вел, а потом, как завидел нас, пустил по степи. Насилу догнал, заарканил. Было селезенку у своего коня вытрусил. Потом Шкурка меня и выручил, на своего трофейного пересадил.
— Ну, иди.
Писаренко торопливой походкой направился к группе красноармейцев, окруживших быка. Обсуждали пригодность его для котла. Растолкав людей, Писаренко прощупал шкуру, оттягивая ее пальцами. Бык поворачивал голову, переминался, отмахивался хвостом.
— Зимовник мы держим по Бирючьей балке, — сказал Писаренко, — в говядине толк понимаем, считай старые колбасники. Поделим всему отряду по-бо-жески. Первому взводу отпустим голову, шею, оковалок. Можно будет добавить грудинки вместе с завитком. Второму взводу — толстый край, середину лопатки, рульку и от края покромок. Тонкофилейную вырезку и подпашек пустим, так и быть, для командного состава. Нам, третьему взводу, ребята, плохую часть — огузок до самой голяшки. Зачистки, оборыши хозяйкам на хутор подкинете, спасибо скажут, а с голяшек и морды придется мне самому холодцу наварить. На поваров надежи мало. — Писаренко отер о штаны руки, сплюнул.
— Были бы быки, а говядина будет.
Повар развязал аркан и, пренебрежительно поглядев на Писаренко, погнал быка к воде. Бык напролом полез в камыши.
Вскоре показался Шкурка, а с ним — около десятка ехавших шагом всадников. Рядом со Шкуркой в запыленных сапогах и бешмете шел Лука. Заметив быка, старик остановился, что-то сказал Шкурке и зашагал быстрее к лагерю.
Шкурка с несколько виноватым видом сдал Луку своему командиру — Батурину. Не успели отец с сыном переброситься и несколькими словами, как пришел приказ срочно выйти из охранения и подтянуться к фронту. На смену им прискакали кавалеристы из отряда уже прославленного в то время боевого командира Черевиченко. Мостовой, проверив подошедшую сотню, упрекнул Павла за опоздание, хотя Павло, не жалея коней, спешил к боевому участку. Упрек Егора покоробил Павла, но он сдержался и не высказал своего недовольства. Мостовой сообщил о новом наступлении от Батайска. Пехота противника усиливается свежей донской кавалерией, авиацией и броневыми частями.
Бой начался с вечера и продолжался всю лунную весеннюю ночь, но конницу не тронули. Павло вслушивался в шумы сражения, стоя на крутом кургане — скифской могиле, и наблюдал светлые мечи прожекторов.
Утром стало известно, что атака отбита.
Из штаба фронта прибыл Шаховцов для полевого допроса пленных. Он был одет в новенький костюм из тонкого военного сукна и хорошие шевровые сапоги. Сойдя с автомобиля, оправил похрустывающие наплечные ремни, а потом уже поздоровался, начальнически вежливо, с Батуриным.
Жилейцы недружелюбно проводили Шаховцова, который вначале кое-кому поклонился, а потом поднял голову и, уже не замечая одностаничников, подошел к пленным.
— Видишь такого? — сказал Павлу Огийченко. — Когда от начальства был далек, нам был близкий. К начальству притулился — на нас не глядит.
Павло, не отвечая Огийченко, ушел к возам, к отцу. Лука чувствовал себя виноватым, лебезил перед сыном, оправдывался. Павло невнимательно вслушивался в отцовы слова, молчаливо изучая его лицо. Он понял, что отец имеет что-то на душе и таит. Лука видел, что сын ему не верит, но откровенно, начистую, побеседовать с ним не решался. Кругом были чужие люди. Наконец он смолк и увидел, как у Павла дернулись в насмешке губы.