В станицу въехали ночыо. Огийченко подтолкнул глубоко задумавшегося Батурина.
— Второй раз с воины заявляюсь, и все с собачьей совестью.
— Да, слава не великая.
— Тогда нас трое в звене было, — сказал Огийченко, — я, Буревой, Лучка. А теперь… один я со всего звена. Лучку продырявили. Буревой, не иначе, шашку наточил, Деникину подарок… — Огийченко заметил Мишу. — Мальчишку поспать отпустил бы.
— Не след отца с матерью беспокоить, пущай до утра у меня перебудет.
— Какое же беспокойство? Рады будут.
— Радость шелудивая. Сына с первого похода, как конокрада, встречать — глухой ночью. Когда развид-неется, вместе его сдадим.
На мосту им преградили путь подводы, груженные разным домашним имуществом. К повозкам были привязаны коровы, на подушках сидели старики и дети. Павло остановился. Его сразу узнали, но подходили с опаской.
— Чего вы, — удивился Павло, — что за путешествие надумали? Цыгановать?
— Хуже, Павло Лукич, хуже. От Советской власти спасаемся.
Павло вспыхнул:
— Как это от Советской власти?
— Не серчай, Павлушка, — шепнул Огийченко, — старик говорит справедливый, сурьезный вполне…
— Броневик на разъезде стоит. Контрибуцию требует. Вроде не все оружие сдали.
— Какое оружие? Толком говори.
— До шашек и кинжалов добираются. И для чего им в броневик кинжалы?
— Чего ж вы тикаете? — спросил Павло. — Куда?
— В Южный лес подаемся, Лукич. А если перевоз богатунцы не закрыли, за Кубань уйдем, на Гунибовский юрт, там до гор ближе. Грозят сто снарядов по станице выкинуть.
Павло помчался по пешеходным обочинам моста. Сухая и мелкая земля брызнула вниз между досками. Подводы беженцев терялись в темноте боковой улицы. Батурин круто свернул и пропал в переулке, выходящем к берегу Саломахи.
— До'Степки! — крикнул Огийченко, сближаясь с Мишей.
Or реки повеяло гнилыми запахами и сыростью. В камышах кричали деркачи, крякали утки, над обрывами белела куриная слепота, ночью похожая на заснувшие гусиные стайки.
Шульгин жил возле речки, невдалеке от Мостового. У дощатого забора курчаво распустились молодые акации. Батурин проскакал до ворот. Они были завязаны. С хриплым лаем бросились к забору собаки. Павло разогнался, перемахнул через забор и, не слезая с коня, застучал в ставню рукояткой нагайки.
— Степка! Степка!
На порожек, во всем белом, вышел отец Шульгина.
— Степка в Совете! В Совете Степка! Третьи сутки домой не приходит.
Старик прокричал так, будто его в эту ночь уже десятый раз осаждали такими же вопросами и точно такие же безумные всадники.
Батурин ворвался в кабинет председателя Совета, так хорошо знакомый ему, и остановился на пороге. Навстречу ему бросился, раскрыв объятия, Шульгин.
— Павел Лукич! Павлушка!
За столом сидело человек пятнадцать членов Совета, и среди них Харистов, Меркул и Антон Миронов с Бога-туна. Все они были и обрадованы и поражены неожиданным появлением Батурина.
Павло, отстранив Шульгина, подошел к столу. Вслед за ним в комнату набились жилейцы его отряда.
— Чего это вы над станицей мордуете, а? Может, доложите?
Шульгин схватил со стола какую-то бумажку, подал Батурину. Пальцы Степана дрожали.
— Почитай, Павел Лукич, почитай. Ультиматум.
Батурин взял бумагу, пробежал ее глазами, смял и сунул за борт черкески.
— Сорок минут осталось! — неожиданно закричал Шульгин. — Сорок минут! Читал? Через сорок минут сто снарядов по станице выпустят, а? Сто снарядов! — Шульгин вплотную подошел к Батурину. — А ты (меня начал хаять. Сто снарядов! А за каждый снаряд станица должна заплатить по тысяче рублей николаевскими тому же броневику… контрибуцию… Народ в лес бежит, в лес. Кто же это Советскую власть конфузит? Кто?..
Батурин сжал руку Шульгина, остановил его.
— Посади на коней всех дневальных и всех, кто может. Веди на разъезд. А я своих трону. Забрать надо броневик и допытаться, что там за люди. Какому они богу поклоняются.
Батурин скакал к полустанку. Не отставая от него, мчался Миша, забывший и про сон и про усталость.
Бронепоезд стоял на первом пути, повернув орудия в сторону недалекой станицы, закрытой белесым дымком предутреннего тумана.
Батурин, обогнув рощицу невысоких кленов, выскочил на перрон. По асфальту дробно зацокали подковы. Часовые, прикорнувшие на багажных тачках, бросились к бронепоезду и принялись колотить о стенки прикладами. Залязгали дверцы, и из вагонов запрыгали люди.