Ночное совещание командного состава отрядов, созванное Орджоникидзе, приняло решение о штурме Ростова. Все революционные отряды Первой и Второй армий подчинялись единому командованию. Новое войсковое соединение было названо Ростовской социалистической армией.
К Нахичеванскому вокзалу начали спешно подтягиваться и выгружаться эшелоны, части сосредоточивались у Конабашевской и у восточных окраин.
Вернувшись с военного совета, Мостовой поднял полк. Мише так и не удалось заснуть. Сотни быстро строились, позванивая снаряжением. Незлобно спросонок поругивались взводные. Дневальные сворачивали веревочные коновязи, выдергивали колья, складывали все это на высокие тавричанские брички. Рассвет еще не начинался, люди продрогли, многие надели ватники, шинели и бурки. Шагом проехал Мостовой, строгий и подтянутый. Он просматривал подразделения и глухим голосом делал замечания. Заметив Мишу и Сеньку, знаком приказал следовать за собой. Невдалеке гулко стукнул выстрел. Мостовой прислушался.
— Анархистов к порядку приводят, — буркнул он.
Белый луч прожектора скользнул по верхушкам деревьев, крышам недалеких домов и погас. Вскоре послышался короткий, приглушенный сырой землей, топот. К группе командиров, собранных Мостовым, подъехали всадники. Они были спокойны и деловиты. Среди них Миша узнал ловко, по-горски, сидевшего в седле Орджоникидзе, Барташа, Батурина. Остановив начавшего рапортовать Мостового, Орджоникидзе сказал:
— Что будем делать, товарищ Мостовой?
Он внимательно выслушал, как Мостовой тихо и без лишних слов объяснил задачу. Когда тот окончил, Серго тронул коня.
— Боевая задача ясна, товарищи командиры? — спросил он.
В ответ раздался утвердительный гул. Орджоникидзе остановил взгляд на Мише, и хотя ночная темнота скрывала выражение его лица, мальчику показалось, что он улыбнулся.
— А тебе, кубанский казак, известно, что надо делать?
В вопросе, в тоне голоса слышались отеческие подтрунивающие нотки.
— Разбить и уничтожить противника! — залпом выпалил Миша, чувствуя, как от внутреннего напряжения у него мелко задрожали колени.
— Правильно, — произнес Орджоникидзе, — совершенно правильно. Ну, товарищ Барташ, нечего нам у тебя делать. Поедем дальше. — Он поднял руку: — До свиданья, товарищи! До скорого свидания в городе Ростове.
Всадники исчезли в темноте, и Миша долго смотрел им вслед.
Павло толкнул Барташа локтем:
— Не с генералов он?
— Кто? — не понял Барташ.
— Орджоникидзе.
— Почему это вам так показалось, Павел Лукич?
— Страшный бой замышляется, а он как перед кулачками. Вроде всю жизнь только и делал что воевал.
— Вы угадали, Павел Лукич, — сказал Барташ после короткой паузы, — воевал… То с царем, то с жандармами. Нет же их теперь? Нет. Выходит — победил? Вот вам и генерал.
Подъехали фурманки, груженные патронными ящиками. Каждому бойцу выдали по девяносто патронов, заключенных в трехобоймовые картонные пакеты. Бойцы торопливо разрывали пакеты, набивая обоймами подсумки.
Оставив для прикрытия обоза полусотню галагановцев и попасенцев, измотавших коней в разведке, Мостовой повел полк на правый фланг. Туда стягивалась кавалерия третьей колонны. Поддержанная бронепоездом и батареей, конница должна была ударить по городу с севера, захватить станцию Каменоломню и, развивая успех, округлить охват вплоть до Таганрогского залива, по линии Султан-Салы — Чалтырь — Синявское. Слева от них, имея на фланге Дон, действовали вторая и первая пехотные колонны. Им нужно было уличными боями пройти город, взять вокзал и откинуть противника за станицу Гниловскую — западное предместье Ростова.
Нахичевань угадывалась по редким огонькам и по какому-то особому теплу, точно волнами катившемуся не то от прогретых днем домов, не то от реки. Вправо простиралась неясная степь, хранившая в себе загадочную и тревожную тишину. Редкие прорези балок заставляли настораживаться. И кого колонна поглощалась этими пологими южными оврагами, Миша прощупывал парусину твердых подсумков, проверял, легко ли снимается тяжелая пехотная винтовка. Ему казалось, что слишком громко стучат копыта, что батарея производит много шума и может выдать их противнику. Но то с одной, то с другой стороны прикасались к нему колени то Сеньки, то Огийченко, и он чувствовал себя лучше. Потом чувство это снова сменялось тревогой: не спят ли бойцы, готовы ли ко зсяким неожиданностям?
Послушав совета Писаренко, Миша приторочил к седлу бурку; в бешмете было прохладно, хотя поверх белья была надета фуфайка, вывязанная матерью из грубой овечьей пряжи. Мальчик старался не думать о предстоящем сражении. Он боялся ночных атак. В незнакомой местности можно было свободно искалечить лошадь, а он обещал отцу хранить ее. «Нет у казака лучшего друга, как его боевой конь. Он завсегда выручит и от неволи и от смерти» — так говорил отец. Мальчик погрузил пальцы в жесткую гриву. Кукла подняла голову, повела чуткими ушами.
Сняв шапку, Миша нащупал за подкладкой письмо Ивге. Как его отправить? Только пробившись через Ростов; другой оказии не предвиделось. Казалось неимоверно трудным взять таинственно притихший огромный город, наполненный врагами. Каждый дом мог превратиться в крепость. Вспомнились рассказы Сеньки о ека-теринодарских боях. Но тут же он увидел возле себя приветливого человека, просто оказавшего им: «До скорого свидания в городе Ростове». Короткие и простые слова Орджоникидзе были гораздо необходимее длинных речей некоторых командиров и комиссаров отряда. Перед первым боем Миша внимательно выслушал одну такую речь; старые солдаты пересмеивались, не слушали оратора, да и у него все вылетело из головы при разрыве первой же гранаты.
Ударил колокол кафедрального собора, и вслед зазвонили остальные церкви. Эти мирные, размеренные звуки были несколько неожиданны. Огийченко встрепенулся, снял шапку, бегло перекрестился и, наклонившись к Мише, сказал:
— Сейчас в станице хорошо. Пасхальная заутреня.
По колонне, как бы разбуженной звоном, пробежала команда. Толком команду никто не понял, но когда передние звенья тронулись рысью, все догадались, что пришло время действовать. Вторая сотня, усилив аллюр, быстро вышла на фланг, сразу расширилась и уже развернутым фронтом обогнала их, вынося вперед правый фланг.
— Видать, начнем! — сказал Огийченко весело.
И сразу, точно дождавшись этих слов, со стороны Нахичевани прогрохотали тяжелые орудия. Обостренный слух, казалось, уловил визгливый полет снарядов, ринувшихся туда, в мрачную темь притихшего города. Два ярких луча, напомнивших огненные мечи, прорезали небо, скрылись и, опустившись, побежали по земле. Прорвался густой и долгий гудок, окончательно нарушивший тишину ночи. Неприятельские орудия ответили, вначале как бы осторожно, ощупью, а потом быстрее, лихорадочнее. Совсем близко, будто в упор, резко обрывая очереди, заработали пулеметы. Теперь уже все пришло в свой порядок. Кончились хитрость сосредоточения, приглушенное дыхание, начался бой, можно было орать, стрелять, скакать, драться. Миша знал, что сейчас на всем протяжении фронта, от Дона до Каменоломни, красные части двинулись на штурм. Команду Батурина, будто это, повторил Лучка. Взвод развернулся галопом и увлек Мишу куда-то в сторону плотным массивом людей и коней. Сенька пригнулся в седле.
— Давай, Мишка! — проорал он бесшабашным голосом.
И сразу же сытый круп Баварца вынесся вперед. Сенька оглянулся, и Миша на секунду увидел его бледное, искаженное лицо. Чисто охотничий азарт охватил Мишу. Миша торопливо /нащупал болтавшуюся туда и сюда прохладную головку эфеса, выдернул клинок и устремился вслед за Сенькой и ширококостным Шкуркой, заоравшим, как тогда, в памятную «рафоломеев-скую ночь».