— Казаков мало.
— Пережидают, по домам.
— Выходит, солдаты — к нам, казаки — по домам, офицеры — по гробам!.. Воевать-то умеют твои овчинники, полстовалы, крыльщики?
— Пехота, — неопределенно ответил Миронов.
— Пехота войско не швидкое.
Батурин подпоясался, повесил оружие, попрощался с женой.
— Теперь не бросай, — попросила Любка, поднимая глаза, — куда ты, туда я.
— Ладно, — пообещал Павло, целуя ее влажные губы, — не брошу.
— Слышишь, как под Кевсалой, в Ставропольщине.
В Совете поджидали выделенные Мироновым новые командиры. Они по-военному встали при появлении Батурина, козырнули. Это понравилось Батурину.
— Кадеты вот-вот заявятся, — сказал Павло. — Знакомы мы пока мало. В бою как-нибудь друг перед дружкой оправдаемся. Кадеты по железной подойдут, один у них путь. Встретим. Войско поделим: пехоту Миронову, кавалерию беру себе. Биться будем, как под Катериподаром да под Ростовом. Ежели поднапрут, за Кубань уйдем.
Совещание продолжалось около часа.
Миша вышел на веранду, не дожидаясь конца совещания. Положение повстанцев было тяжелым. В Кубанский край подтягивались верные Деникину войска.
Главнокомандующий готовил операцию против Краевой рады. Ходили слухи, что в линейные станицы, расположенные на главных коммуникациях, вводятся гарнизоны донской кавалерии и пехоты. Кубань противоречиво мыслила и тревожно жила, ожидая неизбежных событий.
Миша услышал обо всем этом на совещании, и сейчас душа его была спокойна. Сомнений уже не оставалось, путь, по которому он шел, был ясен. Слишком много познал он за последнее время, чтобы не возмужало и не очистилось сердце. Булькали капли, падавшие с крыши. Перила отсырели. Шумно и воинственно жила площадь. Поодаль от коновязей стояла группа казаков. Они щелкали семечки, посмеивались, наблюдая, как неумело взбирается на седло долговязый сапожник — матрос Филипп.
— Крейсер! На коне! — покричали ему.
Подошла мать и Ивга. Елизавета Гавриловна обняла сына, поцеловала, проверила, все ли застегнуты пуговицы. Торопясь, развязала узелок и передала сыну теплый отцовский шарф.
— Ноябрь уже — простудишься.
Она ни одним словом, ни одним возгласом не выдала своей печали, своих горестей, передав шарф, как бы утвердила сегодняшнее поведение сына.
— Мама, на всякий случай соберись. Может, за Кубань уходить придется…
— Мы не пойдем, — перебила Ивга, — мы решили оставаться.
— Вам будет хуже, — вполголоса сказал Миша.
Ивга предупреждающе кивнула в сторону Елизаветы Гавриловны. У матери были красные глаза, и она старательно скрывала нервное подергивание губ.
— Вы поговорите, поговорите, — сказала Елизавета Гавриловна. — А я пока забегу до Самойловны.
Мать ушла. Миша видел ее согбенную спину, старенькую шаль, торопливые движения. Ивга прикоснулась к нему.
— Пойдем отсюда. Все — смотрят.
Они обминули коновязи и вошли в церковную ограду. Над высокими поржавевшими к зиме карагачами носилась крикливая воронья стая. Сторож обметал паперть. Он переворачивал метлу, соскребал чистиком грязь и снова обмахивал полуистлевшие доски.
Под ногами чернели постаревшая трава и мокрые мертвые листья. Присели на ступеньках, ведущих в левый придел. Здесь от посторонних взглядов скрывали стволы деревьев, могильные памятники и ограда.
— Не думаешь ты, что мы плохо, очень плохо живем? — неожиданно и по-взрослому решительно спросила Ивга.
Этот вопрос застиг Мишу неожиданно. Слишком резкая грань легла между их прежними и сегодняшними отношениями. И Миша понял, что он, тот прежний мальчишка, остался далеко позади, раз Ивга решила так с ним поговорить.
— Да, я так тоже думаю. Мы плохо живем, — серьезно ответил Миша, — и если б я… если бы показалось, что так и будет всегда, долго, я бы не стал…
— Жить?
— Да.
Ивга погладила его посиневшую руку.
— Это ты уже напрасно. Жить нужно по-всякому.
— Можно не вытянуть. — Миша страдальчески улыбнулся. — Эта война… Помнишь, мы думали, что страшнее нет, чем три переэкзаменовки на осень?
— Какой ты еще мальчик, — мягко упрекнула Ивга, — ну, прямо маленький мальчик. Ты еще думаешь о каких-то переэкзаменовках.
— Мальчик? — обидчиво возразил Миша, — Вот погляди, — и он снял шапку, наклонил голову, — видишь?
— Голову?
— Видишь, седые?
Ивга перебрала его седые волосы торопливыми движениями пальцев. Несколько седых волосинок казались чужими на Мишиной каштановой голове.
— Выдерни, — попросил Миша.
Ивга осторожно освободила один волос, хотела дернуть, но потом взъерошила ему голову руками, быстро нахлобучила шапку.
— Не надо, нельзя.
— Почему, Ивга?
— Я так люблю. Ведь это от войны. Тебе было страшно? Нам рассказывал Вася, что трое солдат поседели перед взрывом моста… Они сидели и ждали, и вот…
— Мост взрывать не страшно, — перебил ее Миша, — и воевать не страшно. Эго от тюрьмы, от Самойленко. Да, Самойленко! Его уже нет.
— Разве? — равнодушно сказала Ивга, занятая своими мыслями. — Миша, тебе никогда не хотелось?..
— Чего, Ивга?
— Чтобы быть вместе, быть вместе… чтобы светило солнце, текла протока, летали бабочки… Помнишь, ты мне привез лилии?
— Помню.
— Ты почему тогда надулся?
— Так… просто так…
— Просто так не надуваются. Ты злой, злой. Потому ты и пошел на войну. Почему другие мальчишки сидят дома?
— А Петя?
— Петю ты испортил. Он слабохарактерный.
— А Сенька?
— Сенька — живорез, он не в счет.
— А Трошка Хомутов?
Ивга пожала плечами.
— Мальчишки все живорезы. И это… и это… может быть, хорошо. Я помню, как привезли папу… — Глаза девочки затуманились. — За что убили папу?
Миша привлек к себе девочку.
— Ивга, нам будет лучше, не плачь.
— Не верю, не верю. Нам все хуже и хуже.
Заиграла сигнальная труба. В просветах ограды замелькали всадники. Где-то, в стороне железной дороги, выстрелило оружие. Миша прощупал подсумок, шашку, ощутил ее похолодавшие твердые ножны.
— Надо идти, Ивга.
— Воевать? — упавшим голосом спросила Ивга.
— Куда пошлют.
Ивга быстрым движением сняла его шапку, поднялась на порожки, поцеловала его в голову.
— Я тебя очень, очень люблю…
Она вывернулась и побежала между деревьями, воткнувшими в сырую землю тяжелые, будто чугунные, стволы.
ГЛАВА IV
Дойдя до разобранного пути, эшелон, высланный для подавления жилейского восстания, разгрузился. На гребне неглубокой балки, косо протянувшейся от полустанка до станицы, залегла повстанческая цепь. Миша расположился невдалеке от Миронова. Рядом Петька, цепко ухватившийся за винтовку. Миша, понимая душевное состояние друга, попавшего в первый настоящий бой, испытывал удовлетворение ветерана. Он подшучивал над Петькой и, стараясь подражать Сеньке, говорил о неприятеле пренебрежительно.
Далеко на фоне золотого неба был виден поезд. Из паровозной трубы, словно от потухающей папироски, поднимался дымок.
Слева темнел Северный лес, справа — станица, позади — поле, заросшее высокой колючкой. Миша знал — в лесу пулеметы кинжального действия, а на отлете станицы, в провале балки, с конницей нацелился Батурин.
Их полусотня, нарочито рассыпанная по фронту, должна ввести противника в заблуждение и отступить, не принимая боя, до окраинных садов, под прикрытие двух трофейных горных пушек, установленных на картечь.
Цепи белых подходили без особой осторожности. Миронов покачал треногу ручного пулемета, снял шапку, прицелился. Носки его сапог уперлись в землю, вывернув пятки.
— Пора чесать, — сказал Миша, — ишь Антон примащивается.
Петька страдальчески улыбнулся.
Подрагивая, закрутился диск пулемета. Ветерок заколыхал пожелтевшие пыреи. Миша, подтолкнув приятеля, открыл стрельбу. Петька пригнул голову и стрелял, не целясь. Засвистели пули. По жнивьям того ячменного поля, где когда-то Меркул баял перепелов, не спеша бежали люди. Различались английские короткие шинели, приплюснутые зеленые фуражки.