— Будила?
— Звонят. Может, пожар где занялся.
— Пожар?!
Семен быстро оделся. По закону каждый двор обязан прибыть на пожар с заранее расписанным инструментом. На лицевой стороне дома, в напоминание, прибиты жестянки, на них рисунки либо топора, либо ведерка, багра, лестницы… Карагодину всучили жестянку с бочкой. Семен неоднократно пытался избавиться от трудной пожарной повинности, просил заменить бочку вилами, лестницей и даже свертком холста, но ничто не помогало. Вот уже три года Карагодины страдали от атаманского упрямства.
— Мишку бы побудить, — сказал Семен, поспешно надевая шубу.
— Пущай поспит, начал уже гонять мальчика, — укорила Елизавета Гавриловна.
— Одному несподручно. Надо бочку вкатить, воду налить.
Миша проснулся. Увидев одетого отца, он мигом вскочил на ноги.
— Пожар?
— Да.
— Я с тобой.
— Разбудили, — печалилась Елизавета Гавриловна. — Гляди осторожней, обольют водой — обмерзнешь, опять простуда.
Колокола часто звонили. Постукивали повозки, долетал топот — станица просыпалась. Мороз отчеканивал звуки, наполняя ночь тревожной суетой.
Карагодины выкатили рундук, взгромоздили бочку, быстро запрягли теплых и ласковых Купырика и Черву. Отец отворил ворота. Миша взял вожжи, с удовольствием нащупав знакомые сырцовые сточки.
— Езжай потихоньку, — сказал отец, привстав на рундуке, — я чего-то огня не вижу, зарева.
— Может, где далеко, на хуторках, — предположил Миша.
— Может, и на хуторках, — согласился отец, — держи к общественному колодезю: если не замерз, враз справимся.
К железу насоса прилипли пальцы. Миша качал, отец навешивал и снимал ведра. С хрипом всасывалась вода через жестяную лейку.
— Полно! — закричал отец.
Бочка отяжелела, плотно укрепилась на повозке и не переваливалась. Миша погнал рысью. На мосту им помахали факелами, указывая направление, и Миша повернул к Совету.
Народ собрался возле станичной церкви. Гудели тихо, по-шмелиному. В Совете загорелся свет, по крыльцу затопали сапоги, скрипнули доски. К церкви, через площадь, бежал Степан Шульгин, немного нагнувшись вперед, чтобы удобнее было нести перекинутую по-кава-лерийски винтовку. Степан, растолкав людей крепкими локтями, скрылся в распахнутых дверях колокольни. Вскоре звон прекратился.
— Поздно, — сказал в толпе чей-то негромкий голос, — уже два часа идет.
Карагодин быстро подошел к людям:
— Пожар?
— Пожар?! Ты аль с печи свалился? Воров бьют. Не по порядку только дело пошло. Сначала бить начали, а потом в колокола. Со Шкурки начали и со всей его родни. Мостовой вроде туда подался. Что-сь долгонько его нету, вйдать, и его за один ряд ухокали.
Отец сообщил Мише новость.
— Батя, как же так бьют?
— Как? Кулаками.
Миша туго осваивал мысль о том, что знаменитого кулачного бойца одолевают кулаками.
К Совету прискакали какие-то люди. Не торопясь, поднялись по ступенькам и скрылись в дверях.
— Не здешние, — сказал Семен, — у нас таких высоченных коней почти нету. Не нашей породы кони.
— Видать, с города, — заметил подошедший к ним отец Степана Шульгина, — колокола было побили — куда, не услыхать!
Шульгин курил, бумага вспыхивала, освещая бороду и нависшие усы.
— Подождем, Митрич. Дурную штуковину надумали. Свои воры у своих не грабят. Если уж выбивать, так надо по всему отделу.
Послышался глухой нарастающий гул.
— Идут, — тревожно сказал Семен, — страшно идут.
Хриплый рев перекрыл бурлящий гул грозной толпы.
— Шкуркин голос, — сообщил Шульгин и снял шапку, — прости бог его грехи и проступки.
Миша видел взлетевший в крестном знамении широкий рукав.
— По обычаю делают, — сказал Семен, трогая Шульгина, — главного к правлению ведут, сонных переколошматили.
Шульгин вздохнул.
— Страшно. На что старик, я пять ночей таких пережил, а все же страшно. Судом легче…
Семен вслушался.
— Конные, кажись, скачут от моста.
Из темной улицы вышла толпа, сразу поглотив и дорогу и белые сугробы. Передние шагали медленно. Шествие открыли бородатые старики, в большинстве бывшие члены станичного сбора. Они как-то разом поднимали высокие палки и, словно по команде, опускали. В этой торжественной поступи, в одновременном взмахе тяжелых дубинок как бы олицетворялась изуверская жестокость.
Вот старики расступились, пропустив вперед казаков, ведущих кого-то под руки. Миша протолкался вперед. Он видел: человек, опустив на грудь лохматую голову, протянул на плечи Очкасова и Литвиненко Никиты, будто крылья, голые руки, налитые бугровинами мускулов. Ноги избитого вихлялись и волочились, носками чертя снег. Несмотря на это, по команде Никиты человека приподняли и с силой ударили задом о землю. Потом подхватили и поволокли. Человек уже не ревел. Он хрипел, и пузырчатая пена стекала по груди.