Деникин релятивно перечислял захваченные германскими войсками русские города. Корнилов сухо остановил своего заместителя. Его понимающий и одновременно укоризненный взгляд как бы напомнил Деникину о неуместности подобных высказываний.
— Даже взяв Екатеринодар, — сказал Романовский, — мы вынуждены будем распылить силы, охраняя город. Распропагандированное большевиками население, безусловно, враждебно нам. Я уже не говорю о потерях во время уличных боев. Узкие улицы, каменные ограды и строения — удобный баррикадный профиль.
Корнилов смотрел в окно. Отсюда было видно поле сражения и город — близкий, но недоступный.
Заговорил Филимонов, он по своему обыкновению искал «золотую середину» и уклонялся от прямого и искреннего совета.
— Я поддержал бы мнение Ивана Павловича. В свое время мы вынуждены были отдать город, предвидя неизбежность уличного боя. И, кроме того, опасности, коим мы подвергли бы гражданское население…
— Вы думаете, так же поступят большевики? — перебил Корнилов.
— Мнение Ивана Павловича…
— Мнение Романовского мне известно, — нетерпеливо, во второй раз, перебил Корнилов, — аналогии же не в вашу пользу, господин полковник. Гражданское население, с которым вы непростительно гуманничали, оказывается, не оценило ваших высоких моральных качеств. Что думаете вы, Михаил Васильевич?
Алексеев пытливо посмотрел на командующего. Он понял, что тот ищет поддержки в столь тяжелый для него момент.
— Город надо взять, — сказал он, — только штурм отложить до первого апреля. За сутки войска отдохнут, и могут подойти на пополнение казаки.
Марков, до этого похрапывавший у плеча Романовского, поймав последние слова Алексеева, проснулся, откровенно зевнул.
— На клич Палея, казаки! Не налетят со всех сторон…
Корнилов пристально и недовольно оглядел его. Марков выпрямился, быстро протер глаза.
— Извините, ваше высокопревосходительство, разморило, двое суток не спал. Какое-то физическое и умственное изнеможение. Но казаки не придут, ей-богу, не придут, я их знаю. Тугой народец. На клич Палея, казаки…
— Ваше мнение? — строго спросил Корнилов.
— Облачиться в чистое белье и… наступать, — сказал Марков уже серьеано, сознавая ответственность сказанного. — Оборона, отступление погубят нас. Не дай бог дать им почувствовать нашу слабость. Только вперед и вперед!
Корнилов благодарно кивнул Маркову, поднялся.
— Итак, решено. На рассвете первого апреля мы повторим атаку всеми силами. Иван Павлович, в резерв оттяните партизанский полк. Я лично поведу его в решительную минуту, — он задумался, тихо добавил: — Если бы только жив был Неженцев…
Совещание оставило в душе Гурдая тягостный осадок. Задумчивый, он покинул штаб.
Обрусевший татарин, старожил этих мест, рассказывал двум гимназистам из команды связи историю старого генерала Бурсака:
«…провинился тот генерал Бурсак. Выехал сюда с одним верным человеком — денщиком. Выпили они четверть водки, закусили. Сказал генерал денщику: «Должна принять меня Кубань-река, хотя и провинился я перед всем государством». Просил его денщик-казак: «Не кончайте жизнь свою, ваше высокое превосходительство, лучше давайте поскачу я в город, в монопольку, привезу еще одну посудину, выпьем и закусим». Заплакал Бурсак, поцеловал казака. «Нет, — сказал он, — раз решил — значит сделал; на то я и генерал, а не собака». Синим башлыком завязал глаза жеребцу, сел на него, плетью раз-раз и вниз. Денщик, хотя и пьяный был, за ним кинулся. Денщик кое-как выплыл, а генерал погиб. Когда прискакали из лагерей (лагери вон там были), вытащили казака наполовину только живого. «Ты сшиб генерала?» — спросили его. «Нет, — ответил он и заплакал, как маленькая девочка. — Устроил генерал скачку, хотел Кубань пересигнуть и поломался вместе с конем и шашкою». И увидели все, несет генерала Бурсака Кубань, будто копицу соломы. Не приняла, выходит, его река, ко дну не подпустила. Отсюда и место это с тех пор стали называть «бурсаковскими скачками». Л фермы молочной тут тогда не было. Позже ее немец выстроил и только недавно перед войной продал ее обществу, а сам в Германию уехал».
Гурдаю отдаленно припоминалась путаная бурсаков-ская легенда. Татарин, отнюдь не смущенный его присутствием и тем, что гимназисты вскочили, не меняя тона, докончил рассказ. Свернув тоненькую папироску, покричал что-то наезднику-черкесу, гонявшему на корде молодого жеребчика.
Отчетливо гудело тяжелое дальнобойное орудие, добрасывая перелетные снаряды почти до Елизаветинской. Над обрывом, расстелив бурки, совершали вечерний намаз текинцы. Обратившись к востоку, они молитвенно воздевали к своему мусульманскому богу натруженные войной руки. По береговой дорожке неторопливо подвигалась пароконная повозка, запряженная серыми лошадьми. Очевидно, вывозили убитых, им уже было не к спеху.